Джонатан Уилсон - Марк Шагал Страница 21

В Вильне Шагал познакомился с местными еврейскими писателями, творившими на идише, среди них был поэт Авром Суцкевер[39], несмотря на свои двадцать два года уже снискавший прочную репутацию. Шагал, хотя и был на двадцать шесть лет старше Суцкевера, подружился с молодым человеком — эту дружбу он сохранит до конца жизни.

В сентябре, пока Шагал находился в Вильне, в нацистской Германии были приняты Нюрнбергские расовые законы, официально лишавшие евреев гражданских прав и германского гражданства. Евреи не имели больше права участвовать в выборах, занимать государственные должности, служить в армии, вступать в брак с государственными подданными немецкой или родственной крови, вступать в половую связь с лицами арийской крови, нанимать на работу у себя в доме женщин нееврейской национальности. Лондонская газета «Таймс» так отреагировала на это: «Объявлена полная изоляция еврейских граждан с лишением прав — ничего подобного мир не слышал со времен Средневековья». В Вильне, как когда-то в Сафеде, Шагал написал интерьер местной синагоги — в знак признательности городу, который являлся заметным культурным центром еврейства.

Вернувшись в Париж, Шагал переехал в новую мастерскую возле Трокадеро и вновь отправился путешествовать по Европе, на этот раз он повез Беллу во Флоренцию и Венецию. Эта поездка оказалась короткой передышкой, поскольку мир, прежде открытый для Шагала, угрожающе сжимался. В 1937 году три картины Шагала были убраны из экспозиции в музеях Германии и выставлены на печально известной выставке «дегенеративного искусства», устроенной нацистами в Мюнхене. Рейх уже поставил на нем черную метку. Вскоре после того, при содействии группы влиятельных французских интеллектуалов, Шагал наконец стал гражданином Франции (однако пройдет четыре года — и правительство Виши лишит его гражданских прав).

Художники не могли не откликнуться в своих работах на угрозу распространения фашизма и нацизма, хотя у каждого протест выражался по-разному. Матисс, к примеру, продолжал свои поиски прекрасного, полагая, что лучший ответ дикости — независимая французская эстетика. Пикассо создал «Гернику» — это была реакция на одно из самых чудовищных преступлений времен Гражданской войны в Испании: 30 марта 1937 года по приказу Франко германские бомбардировщики совершили налет на баскский город Гернику, в результате бомбардировки погибли 1660 местных жителей.

Тем временем Шагал, по непонятной до конца причине, привязал опасные повороты европейской истории к собственному прошлому — к событиям Октябрьской революции в России. На его огромном полотне 1937 года «Революция» (шесть лет спустя художник разрежет его на три части и переработает) изображен Ленин, балансирующий, как акробат, на одной руке на столике, рядом сидит задумчивый раввин с Торой и тфилин. Раввин и вождь революции заняты каждый своим делом на фоне заснеженного пейзажа, рядом с ними прямо на земле стоит самовар и вдобавок сидит некое антропоморфное существо, скорее всего корова. За правой ногой Ленина реет французский триколор, правой рукой вождь тщетно пытается удержать красный флаг, серп и молот на нем образуют букву «алеф». Слева от этих фигур полотно заполняет мятежная революционная толпа: мужчины и женщины размахивают мечами, ружьями и красными флагами. По контрасту справа Шагал изобразил лирический мир еврейского местечка и его обитателей-мечтателей. Художник (молодой Шагал?) сидит перед мольбертом, музыкант играет на виолончели, ребенок на крыше дома рисует при свете керосиновой лампы, а его родители (у матери в руках букет цветов) лежат рядом и с тревогой глядят на разъяренную толпу, поодаль по улице марширует оркестр с трубами и барабанами. Толпа явно несет в себе смертельную угрозу и окрашена в мрачные тона: приглушенный синий, зеленый, лиловый, коричневый и красный, лишь один мазок желтого различим на женском пальто; фигуры мирных евреев справа выдержаны в той же цветовой гамме, но в более ярких, чистых тонах, они кажутся легкими, почти прозрачными.

Картину пытались истолковывать по-разному: одни считали, что Шагал таким образом предупреждал своих современников, что не следует оправдывать коммунистов, участвующих в Гражданской войне в Испании, поскольку коммунистический переворот несет с собой страдания для всей страны, причем длительные; другие полагали, что Шагал, работая над этим полотном, с горечью вспоминал собственное недолгое увлечение революцией; еще — что на этом полотне выражена элегическая грусть о мирном прошлом еврейского местечка или что этот сюжет отражает внутреннюю борьбу в душе художника, пересматривавшего некие этапы собственной биографии: флаги, доминирующие в композиции, — кумачовый советский, трехцветный французский и странный красный флаг с «алефом» — соответствуют разным стадиям его экскурса в прошлое. Было и такое мнение: «Революция» — это изображение душевного состояния Шагала, где слева — дионисийское, хаотическое, революционное начало, справа — аполлоническое, буколическое, безмятежное, а два центральных образа воплощают дух еврейской Библии и новой религии — коммунизма, к каждой из них Шагал тянулся в свое время, а затем отверг и ту и другую. Но если оставить в стороне все эти досужие домыслы, мы увидим, что картина действительно очень необычная и загадочная. Так и хочется задать вопрос Шагалу, писавшему ее в 1937 году: почему именно сейчас?

После Вильны, после выставки «дегенеративного искусства», после того как его картины убрали из немецких музеев, Шагал должен был почувствовать, что культура европейских евреев, говоря словами Люси Давидович[40], «спешит расцвести перед надвигающимся мраком смерти». И все же кажется, Шагалу необходимо было изгнать собственных советских демонов, перед тем как обратиться мыслью к новому врагу.

Лето 1938 года принесло с собой зловещие перемены: нацисты сожгли синагоги в Мюнхене и Нюрнберге, отметили для будущего захвата еврейское имущество и бизнес и заставили всех проживающих в Германии евреев, у которых не было узнаваемого «еврейского» имени, взять себе второе имя: для мужчин — Израиль, для женщин — Сара. В это мрачное время Шагал задумал самую выдающуюся и противоречивую, по мнению многих, картину: «Белое распятие». По всей вероятности, он успел завершить ее уже после того, как в паспорта всех немецких евреев впечатали букву «J», а итальянское правительство приняло собственную версию Нюрнбергских расовых законов, после «хрустальной ночи» 9 ноября — ночи разбитых витрин, когда в Германии сожгли 191 синагогу, на еврейских кладбищах перевернули надгробия и осквернили могилы, еврейское население Лейпцига (родного города Вагнера) загнали в речку возле местного зоопарка и забросали грязью, а в других городах и селах Германии были зверски убиты девяносто один еврей и еще тридцать тысяч отправлены в концентрационные лагеря.

«Белое распятие» — это своего рода «Герника» Шагала, непосредственный ответ художника на только что свершившееся ужасное злодеяние. Подожженная нацистами синагога охвачена пламенем, на шее у старого еврея — табличка с унизительной надписью, в ранней версии картины на ней можно было различить слова «Ich bin Jude» («я еврей»), испуганные евреи-беженцы набились в лодку, отплывающую от перевернутого горящего штетла, где на земле распластан труп, красноармейцы с шашками наголо врываются в город с края полотна, судя по всему, они намерены убивать, а не брать в плен, парящие в небе раввины в ужасе закрывают глаза руками, и все же среди всего этого кошмара главенствующая центральная фигура — распятый Христос, его полосатая набедренная повязка с узелками напоминает талит, взгляд обращен вниз, на надпись внизу на иврите: «Иисус Назаретянин, Царь иудеев», а чуть выше — ее латинский акроним INRI, который Шагал наверняка видел на знаменитом полотне Эль Греко «Христос на кресте» и на множестве других христианских изображениях распятия.

Пикассо, который к 1937 году давно уже отбросил католические традиции своей родной страны, использовал ее светские, ритуальные символические образы быка и лошади, чтобы передать весь ужас фашистской немецко-испанской бомбардировки Герники. Шагал прибегает к более радикальному жесту — обращается к дохристианскому образу Христа, еще не чудотворца и искупителя человечества, а простого мученика, и представляет его как собирательный образ современных еврейских мучеников. Конечно, изображая распятие, Шагал рисковал отпугнуть часть зрителей-иудеев, для которых само присутствие на картине Христа означало скорее предательство, нежели поддержку.

Итак, Шагал сделал распятие символом страданий евреев, но в этом он был не одинок: в двадцатом веке многие еврейские писатели и художники прибегали к такой же аллюзии. Мы находим подобное, например, в прозе Пинхаса Кагановича (известного под псевдонимом Дер Нистер[41], что буквально означает «скрытый») и у Шолома Аша[42], с особой пронзительностью эта идея передана в романе Эли Визеля[43] «Ночь», а также в известном стихотворении Иегуды Амихая «Еврейская бомба замедленного действия». Но даже если для еврейской аудитории Шагала данная тема была внове, его решение изобразить сцену распятия Христа в 1938 году вовсе не удивительно — это вполне соответствовало взглядам самого художника, который давно уже, как он сам признавался, видел в Христе прежде всего «поэта и пророка».