Уильям Моррис - Искусство и жизнь Страница 29

Итак, для нас, имеющих цель в своем сердце, самое высокое желание и самый простой долг совпадают. Ибо мы слишком заняты неотложной работой, чтобы мучиться нетерпением в ожидании очевидного и значительного прогресса. Но, разумеется, коль скоро мы служим этому делу, нас не должна покидать надежда, и, быть может, иногда она оживит наше видение, обгонит медленно тянущееся время и откроет перед нами триумфальные дали будущего, когда миллионы людей, ныне томящихся в темноте, озарятся искусством, создаваемым народом и для народа на радость его творцов и потребителей.

Искусство и красота земли

Мы здесь находимся среди населения, посвятившего себя ремеслу, которое можно назвать древнейшим, ремеслу, которое возбуждает во мне самый пристальный интерес, ибо, за исключением, может быть, благородного дела домостроительства, ему принадлежит одно из первых мест в мире ремесел. И вот среди этого трудолюбивого населения, занятого производством столь важных для нашего домашнего хозяйства предметов, я обращаюсь к школе искусств, к одному из учреждений, возникших по всей стране в то время, когда почувствовалось что-то неладное с двумя началами, необходимыми для производства того, что может быть справедливо названо произведением промышленного искусства, — я имею в виду утилитарное и художественное начала. Надеюсь, то, что я намерен сказать в этот вечер, не побудит вас думать, будто я недооцениваю важности этих учебных заведений. Я уверен, что они нам необходимы, если только мы не решили отказаться от всякой попытки слить эти два начала — пользу и красоту.

Хотя я, как никто другой, считаю важным искусство керамики и хотя я не пренебрегал изучением этого искусства с художественной или с художественно-исторической точки зрения, я не считаю себя обязанным ограничиваться проблематикой вашего искусства, и не столько потому, что мои познания его технической стороны недостаточны для того, чтобы оценить его с упомянутой ранее художественно-исторической точки зрения, но, скорее, потому, что я считаю почти невозможным отделять одно из декоративных искусств от других, как это обычно делается. Равным образом я не думаю, что смог бы серьезно вас заинтересовать и еще менее научить вас чему-либо, если бы начал перечислять основные правила, которыми должен руководствоваться художник, создающий образцы для промышленных искусств. С самого создания этих школ их преподаватели сформулировали такие правила четко и удовлетворительно, и, думаю, они с тех пор были приняты всеми — по крайней мере в теории. Что должен сделать я лично — так это поделиться с вами мыслями о некоторых вещах, которые никогда не выходят у меня из головы, и соображениями относительно общего состояния искусств и их будущего, ибо, пренебрегая этим состоянием, мы забредем в такой тупик, что ни один гончар не сможет орнаментировать свои сосуды и, если он человек строгого логического ума, не будет, знать, какую форму придать сосуду, пока глазами не увидит примера его употребления, подсказывающего, в каком направлении работать. Боюсь, то, что я должен сказать по этому поводу, покажется вам не очень новым и может вас так или иначе обидеть, но, поверьте, мне особенно приятна честь, которую вы мне оказали, прося выступить перед вами. Не сомневаюсь, вы попросили меня выступить, чтобы услышать, что я думаю об искусствах, и потому, мне кажется, я дурно отплатил бы за эту честь и отнесся бы к вам без должного уважения, если бы принялся пространно говорить о том, о чем сам не думаю. И потому прошу позволения высказаться откровенно, и именно о том, что думаю.

И все-таки мне не хотелось бы создать впечатление, будто я недооцениваю сложностей откровенного разговора — искусства, вероятно, не менее трудного, чем гончарное ремесло, искусства, достижениями которого мир не может в такой же мере гордиться. Поэтому простите меня, если я обижу вас своими словами, и поверьте, что причиной тому будет не откровенный смысл моих слов, не резкость моих мыслей, но, скорее, моя неуклюжая манера выражаться, и, по правде говоря, я рассчитываю на вашу снисходительность, ибо в глубине сердца верю, что откровенное слово, сказанное по необходимости, без озлобления и своекорыстия, никого надолго не обидит. И в то же время разве есть предел злу и ущербу, которые исходят из речи равнодушной, от слов, сказанных по рассеянности, из лицемерия, трусости?

Вы лепите здесь крепкие, гладкие, отлично обожженные и надежные горшки, и уж вы-то хорошо понимаете, что должны придать им иные качества помимо тех, которые делают их удобными для повседневного пользования. Ваши керамические изделия должны быть красивы и удобны — в противном случае они не найдут спроса на рынке. Именно так мир с самого начала расценивал ваше искусство и все другие промышленные искусства, и, как я уже сказал, вследствие ли привычки или чего другого, так расценивает и по сей день.

И все же положение искусства в вашей повседневной жизни столь отлично от того, в каком оно пребывало обычно, что, мне кажется (и я не один думаю так), мир сейчас в нерешительности — дать ли приют искусству или выбросить его. Чувствую, что мне следует объяснить это, иначе мои слова могут вызвать недоумение. Я постараюсь сделать это предельно сжато. Не знаю, чувствуете ли вы громадную перемену, которая произошла с искусствами в последнее время, —перемену, которая для многих из здесь присутствующих должна бы представиться особенно резкой именно в самое недавнее время. Вам может казаться, будто искусство развивалось постепенно и непрерывно, во всяком случае, с тех пор как оно стало пробиваться в жизнь сквозь беспорядок и варварство средних веков. Вам, возможно, кажется, будто в искусстве происходили постепенные изменения, рост и улучшение (последнее, возможно, сначала не всегда охотно признавалось), будто все это обходилось без насилия и потрясений и будто рост и улучшение все еще продолжаются.

Такой взгляд вполне разумен, и он, без сомнения, соответствует тому, что происходило в других областях человеческой культуры, — даже более того, именно на этом основании покоятся ваша удовлетворенность искусством и надежды на его будущее. Некоторые из нас, вероятно, именно поэтому и обмануты; на чем покоятся сегодня наши надежды, об этом я смогу сказать кое-что в этот вечер, но теперь давайте глянем в пропасть, в которую канули наши прежние надежды.

Бросим взгляд на раннее средневековье, на эти дни варварства и беспорядка. По мере того как вы страницу за страницей читаете «Историю» наблюдательного и хладнокровного Гиббона{1}, у вас может составиться впечатление, что гений великого историка растрачен на описание мелких дрязг, дерзкого своекорыстия, постыдных предрассудков, показного блеска и жестокости королей и авантюристов — главных действующих лиц его рассказа. Подумав, вы не можете не заметить, что рассказ этот не полон, более того, что он лишь едва начат, здесь и там в нем разбросаны лишь случайные намеки. Дворец и поля битв занимали в том мире лишь небольшое место, и вы можете быть уверены, что кроме дворцовых интриг и сражений существенную роль играли тогда вера, мужество и любовь, иначе что же рождало жизнь в те дни? Зримые признаки этого рождения ищите в искусстве, которое росло и цвело среди тогдашнего варварства и беспорядка, и вы знаете, кто его создавал. Тогдашние деспоты, ученые доктринеры и воинственные забияки ничего не платили за это искусство, хотя и пытались с его помощью умилостивить своих богов; сами же были слишком поглощены иными делами, чтобы создавать его. Искусство творит безымянный народ, и имена его творцов не сохранились — ни единого имени. Сохранились лишь их труд, и плоды его, и все, что должно возникнуть из него. Рожденное народом искусство было с самого начала совершенно свободно — в том обществе, которое едва начало освобождаться от религиозных и политических оков. В отличие, например, от Древнего Египта искусство не сдерживалось более суровыми рамками определенных предписаний, когда выдумка и игра воображения не дозволялись, дабы сберечь в чистоте величественность прекрасных символов, не изгладить в сердцах людей память о страшных таинствах, олицетворяемых этими символами. Не было оно больше и таким, как в Греции времен Перикла, где требовалось совершенство воплощающей идею формы. Искусство было свободно. Все, о чем человек думал, могло быть воплощено трудом его рук и могло заслужить похвалу и восхищение собратьев. Каждый, независимо от уровня своих мыслительных способностей и мастерства, признавался достойным радоваться своему труду, доставляя радость и другим людям. В этом искусстве никто и ничто не было бесплодным. Все народы к востоку от Атлантического океана чувствовали это искусство; весь мир от Бухары до Голуэя и от Исландии до Мадраса сверкал блеском этого искусства и трепетом от его силы. Оно одолевало различие между нациями и религиями. Оно одаривало радостью христиан и мусульман; кельты, тевтоны, римляне одинаково пестовали его; персы, татары и арабы обменивались его дарами. Принимая во внимание возраст мира, лучшие времена в развитии искусства длились не очень долго. Оно процветало уже, когда норвежцы, датчане и исландцы гордо прошествовали по улицам Миклгарфа и оградили своими топориками трон греческого царя Кириалакса. Когда слепой Дандоло{2}был приведен с венецианских галер к покоренным стенам Константинополя, искусство уже переживало пору своего величественного расцвета. Когда старый и изможденный Константин Палеолог{3} вернулся из своего мирного дома на Морее, дабы встретить смерть в этом великом городе, когда по повелению последнего Цезаря турецкие мечи положили конец всем сложностям его жизни на разрушенных и пробитых стенах того же Константинополя, искусство, в котором начали появляться симптомы недуга, именно там пускало новые ростки, свое славное путешествие на восток и на запад.