Андрей Губин - Афина Паллада Страница 3

Ночь освежила его. Он замолчал и вернулся к Парфенону, откуда незримая жреческая стража наблюдала за всем происходящим в мире.

Беломраморное здание, нагревшееся за день, дышало теплом. Античный камень отдавал солнечный жар дня, как печь, в прохладе звездного сумрака.

Служитель Истины задумался.

Гнев и зависть к Фидию овладевали им.

Создал ли Фидий действительно изваяние сам? Разве человек может сотворить такое? Рука Фидия использовалась богом, но от этого Фидий не станет вровень с олимпийцами. И в момент величайшего триумфа скульптора — на открытии парфенонской статуи — жрец сказал Фидию:

— Помни о смерти.

Справедливо считалось, что несчастье, могущее постигнуть грека в этой жизни, в том, если грек умирал, не увидев Зевса и Афины Фидия. Для тех, кто лицезрел богов, имя создателя оставалось неизвестным — так лучше для авторитета богов.

Да и причем тут он? Чревоугодник, силен, распутный фавн, принюхивающийся к дичи и сладостям на пирах!

Жалкий смертный! Потеющий, болеющий, жаждущий!..

Как он, козлоногий, осмелился в числе прочих аллегорий высечь на щите эгидодержавной свой профиль?

Изображай себя на идолах, на статуях — это же не статуя, а богиня!

Гнусный святотатец! Ты ответишь за оскорбление божества — и тут тебе не помогут ни весы, ни таланты золота, ни стратеги! Ничто не в силах остановить карающую руку рока! Безмерна власть мойр, богинь судьбы, в их руках и люди и боги!

Теперь понятно, почему губы Афины выражали скорбь — ее оскорбили в ее же городе!

Через несколько дней Фидий был осужден за оскорбление Афины Паллады и заключен в тюрьму.

Перикл противился этому, но в день суда случилось вещее землетрясение. Боясь навлечь на город священный гнев богов, а паче людей, Перикл лишь печально проводил друга до темницы.

По дороге в тюрьму Фидий вылепил из глины могучего атлета, недавно разорванного львами в цирке. Он запомнил, как несли труп с арены, и изобразил атлета с бессильно повисшими могучими руками, используя контрасты света и тени, мучительный разлад между духом и телом, жизнью и смертью.

Миг смотрел мастер на свое создание и с отвращением смял глину. Его идеал — героизм и ясность Парфенона. Ему претила всякая дисгармония — великая богиня последующего европейского искусства.

Профиль Фидия стерли с позолоченного щита. Чтобы умилостивить богиню — страшна она в гневе, — продали имущество и рабов скульптора. На вырученные деньги курили драгоценную амбру перед статуей покровительницы. Было приказано всем принести в храм богатые жертвы, чтобы загладить богохульство соотечественника.

Солнце тем временем село, и все потемнели дороги.

Афинская тюрьма — подземелье, выложенное нетесаными камнями. Свет пробивался в крохотные отверстия вверху. В углублении пола змеился ручеек, из которого пили и куда отправляли нужды.

В темноте Фидий наступил на голову заворчавшего варвара. Ощупал пол руками — тела преступников лежали плотно. До рассвета простоял на ногах.

Утром стража отвалила камень с медным кольцом и цепью, внесла корыто с гнилыми плодами и корзину с закапанными вином и жиром кусками хлеба — объедки, сходно покупаемые тюрьмой в кабаках и гостиницах. Их расхватали мигом, с дракой и бранью. Сильные и здесь брали верх.

Варвара увели в цирк. Фидий с наслаждением вытянул ноги на освободившемся пространстве. К нему подсел маленький чернявый матрос, громко разгрызающий кости коричневыми зубами. Они разговорились.

Матрос с восхищением смотрел на аристократа, завидуя его платью, пока Фидий рассказывал о своем доме, водометах, садах, поварах, винах. Но когда сказал, что он создатель статуй Зевса и Афины в Акрополе, матрос отодвинулся и отчаянно расхохотался:

— Посмотрите на этого важного хвастуна! Он утверждает, что один создал богов! Да разве их кто-нибудь создавал? Они сами пришли с Олимпа!

И сотни луженых, кабацких и гладиаторских глоток смеялись над незадачливым вралем. Смеялись беззлобно, добродушно, как над тихопомешанным.

Наконец и Фидий рассмеялся, чем заслужил одобрение.

Значит, хорошо он работал. Не пропали бессонные ночи, долгие поиски, каторжный труд, целые галеры глины, перемятой его пальцами. Не пропало великое терпение. Стала вечной его любовь к Электре — он признал, что любил ее как живую. А его высшая любовь — Афина Паллада — не отвернулась от него.

Теперь он признал и другое: что был неправ, чеканя себя на щите лучезарной. Нет гения, которому дано право ставить свое изображение, свое «я» на творениях, ставших для народа откровениями. Эти творения безыменны, как в доисторические времена были безыменны планеты, материки, океаны, и если потом им дали названия, сущность их не изменилась.

В ту пору художники еще не ставили своего имени на произведениях. Их имена знало только государство в лице узкого круга правителей. О мемуарах и биографиях, с которых теперь многие начинают творческую жизнь, не было и речи.

Стиснутый горячими телами преступников, Фидий думал.

Разве он один создал Афину? Разве не более достоин украсить ее щит тот, кто научил людей плавить железо, сеять ячмень, любить, как Электра?

Вспомнилось и другое. В молодости Фидий дружил с замечательным живописцем, который многому научил его. Когда он погиб в морской буре, Фидий искренне огорчился. Но огорчился больше, узнав, что утонули и картины мастера.

Афина Паллада, из вечной кости, чудесного дерева, в золотом плаще и шлеме из драгоценнейшего металла — сверкающей стали.

Афина, сотворенная и теперь бессмертная, как солнце, как небо, как Разум.

Афина, загадочная, зовущая, утешающая в печали своей красотой, а в радости ласкающая совершенством Истины и воли к Победе.

Афина, чей облик заставит юношу найти достойную подругу, а девушку — стать чище.

Афина Паллада стояла в Парфеноне!

И значит, в Греции будет колоситься хлеб, зреть виноград, будут тучнеть козы, рождаться здоровые дети, процветать искусства, земля будет мирно принимать пепел отгоревших поколений, на котором расцветут розы и заострятся тернии для новых пришельцев в мир…

И, радостный, он попросил у тюремщиков цикуту.

Узнав об этом, верховный жрец Афины сказал:

— Это настоящий грек. Он достоин всяческой славы.

И жрецы Парфенона, молчаливая каста мудрых, в жестокости видящая правоту, а в суровости благо, жрецы Парфенона оказали скульптору высшую честь: сами приготовили яд — мгновенный — и прислали Фидию свежий венок, которого коснулась богиня, чтобы он мог украсить себя в последний миг.

А через день таинственно исчезла из жреческих садов красавица Электра. Это поразило многих, смутило души.

Молодой жрец, следивший за ней во время купания, уверял, что рабыня уплыла в открытое море, и предположил, что она не захотела жить, лишившись господина.

Этому не верили. Рабыня не может желать смерти, ибо давно мертва.

Многих поражало сходство лиц Электры и Афины.

Жрецы открыли ворота славы Фидия. Всюду было объявлено имя создателя акропольских статуй.

И благодарные художнику граждане говорили:

— Электра была не женщиной, а музой, посланной Фидию свыше. Теперь она вернулась в олимпийский сонм.

СЧАСТЛИВЫЙ БРАК

Алигьери Данте возвращался с партийного собрания.

Спит его родина, двуликая Флоренция. Посредничая в торговле, она быстро позолотила рыцарскую готику Запада, а с блеском восточного серебра, тканей, камней приобрела угодливость и хитрость служанки.

Мраморные дворцы, просторные дома торговых и промысловых компаний, средневековые замки насильно переселенных в города феодалов-грандов — и тесные лачуги ремесленников, подмастерьев, тощего цехового плебса.

Орлиное лицо гвельфов — сторонников папской власти, и мрачный лик гибеллинов — обломков дворянских родов, воюющих за власть германских императоров в Италии.

Гибеллины еще прочно сидели в Милане. А в городах-коммунах Пизе, Тоскане, Флоренции победили «капитаны народа», гвельфы — мастера, торговцы, ростовщики. Они изгнали гибеллинов. Но победа выела им сердце. В борьбе за власть гвельфы раскололись на черных и белых. Постепенно черные заняли место гибеллинов.

Данте, двадцатипятилетний потомок крестоносцев, сын старшины цеха фармацевтов, солдат в войне Флоренции и Генуи, посол республики в Ватикане, самый блистательный поэт из молодых, стал лидером белых.

Ненавидя и папский престол и копья интервентов, белые отстаивали свободу коммун и требовали независимости Венеции — родины банкирских домов.

Черные готовились резать белых.

Надо скрыться. Подальше. Хоть в ад. Чтобы не прекратить борьбу. Меч отточен — легкое перо деревенского гуся.

Для начала в ад он поместит и своих политических противников. Сам пойдет дальше — на высочайшие вершины духа. Посещение загробного мира давно привлекает его. Теперь ясна цель путешествия в края отошедших богов и героев: чтобы с точки зрения своей партии судить поколение, наполняя ад двурушниками.