Дмитрий Быков - Статьи из журнала «Искусство кино» Страница 33

Но я забежал сильно вперед по ходу сюжета. Оставим на время душевную тетеньку и вернемся к нашим героям, которые, попив пива, влезли в драку и едва успели на поезд. Зашли в купе, а трупа-то и нет, нет нашего Коли. «Где же он?» «Да покурить вышел», — едва выговаривает насмерть перепуганный Эдик, тот, который с чемоданом. Раскололся он с перепугу быстро, тем более что шарф покойника зацепился за окно. Улика. «Выбросил Колю?» — «Выбросил». — «Ну, вот теперь, сука, пойдешь с нами его искать. Чемодан давай сюда».

Ищут они, ищут, несчастный Эдик всю дорогу хнычет. И тут рисуется новый сюжет — с братьями-бандитами-близнецами, которым Эдик должен чемодан с деталью отдать за большие бабки, с попыткой побега, из-за чего Митягин со злости чемодан в озеро швыряет, а потом все по очереди за ним ныряют по приказу бандюганов. В результате Митягин отдает чемодан — он его, оказывается, в кустах припрятал, а у Макеранца от переживаний уже на вокзале случается приступ язвы, от которого он чуть было не умирает. Но чуть. И в Митягине начинается нравственный переворот, а мать следователя гладит безымянную могилку (угадайте, кто в ней лежит) и приговаривает: «Ну вот, за тобой я ухаживаю, и за моим мужем тоже кто-то ухаживает». А как же иначе? В России живем.

И лошадь ходит. Белая. Тарковская такая лошадь. И не поймешь, смеяться или плакать, а если жалеть, то кого.

Островский — мастер хорошей, лейтмотивной реплики. У него персонаж, которого играет Пореченков, маркирован такой знаковой фразой: «Я все привык доводить до конца». Но в том-то и штука, что в фильме ничего не доведено до конца. Все сюжетные линии виснут, а главное, движение сюжета не тождественно движению фабулы. Фабула — штука простая: пошел, сказал, убил. Сюжет — это еще и способ организации характеров. В этом смысле у Месхиева характеров нет вообще, у него есть характерные актеры. А это гарантия того, что характеров не будет. Маковецкий на экране давно не живет, а работает. Он и в «Сочинении ко Дню Победы» точно такого же прокурора играл и точно так же ничего не делал. Гармаш, артист огромного диапазона и энергии немаленькой, здесь востребован исключительно как наследник Георгия Буркова, придурковатый такой типаж. Диву даешься, неужели Гармаш из «Среднего возраста» и Гармаш из «Времени танцора» и впрямь один и тот же актер? (Правда, и тогда уже форма начала распадаться, но профессионализм плюс болезненная честность Абдрашитова и Миндадзе позволили картине состояться.) Пореченкову тоже многое дано от природы, он органичен, талантлив, красив собою, но вот как влез в маску Агента национальной безопасности, так из нее никуда.

Функции, тени, призраки бродят по экрану, и никаких перемен в их жизни нет и не предвидится. Какое уж тут движение сюжета. Ведь Пореченков, который сидит у постели друга и вроде как что-то понял, — это тот же самый Пореченков, с той же мимикой, с теми же интонациями, с тем же брутальным комикованием, что и в телесериале. Ну и чего мы хотим после этого?

Чего хотел Месхиев, я, кстати, действительно, не совсем понимаю. Если задумывал кассовую комедию, должен был понимать, что комедия положений снимается в другом темпоритме и без претензий на философичность. Труп на экране — такая штука, что он либо делает картину гомерически смешной (потому что зритель сублимирует вечный страх смерти и лицемерное почтение к ней), либо утаскивает ее в метафизические бездны. Если не происходит ни того, ни другого, кино болтается в межеумочном пространстве, как кафкианский охотник Гракх, который и не жив, и не мертв, а так — странствует. В этом пространстве, где нет ни силы тяжести, ни причинно-следственных связей, ни эмоций, ни любви, ни ненависти, и плавает «Механическая сюита», состоящая из цитат, заимствований и анекдотов. Если это диагноз стране, то диагноз несколько запоздалый. Раньше казалось, что распад формы — это ее переход в новое качество. ХХ век доказал, что распад формы — это следствие распада сознания, государственности, быта и проч. Энтропия очень быстро надоедает. Снова хочется структуры. Ее можно трактовать как насилие над жизнью и как условность в значительной степени. Но без этой условности, как и без этого насилия, структурирования, жизнь просто невозможна.

Отдельная тема — расплодившиеся трупы, которых в нашем искусстве стало вдруг довольно много. Не успел я об этой тенденции написать применительно к машковскому «№ 13» и муратовским «Людям», как вышла «Сюита». Правда, у Машкова и Муратовой труп жив, а у Месхиева мертв совсем, безнадежно и по ходу фильма умирает вторично. Если вспомнить мою концепцию касательно нашего прошлого, которое мы с собой таскаем, как труп, и не знаем, куда приткнуть, то получается, что у Машкова и Муратовой прошлое воскресает, что мы вроде как сейчас и наблюдаем, а Месхиев его окончательно хоронит в безымянной могиле.

Таких интеллектуальных спекуляций можно наворотить и больше. На самом деле, действительно, непонятно, что с этим трупом делать и откуда он взялся. Кажется, помер не только роман, о чем возвестил В.Сорокин, и не только советская империя, но и форма, и энергетика, и кино — «в общем, все умерли». Куда-то надо этот труп деть. Вот и девают: возят по стране, с собой таскают, сдают в камеру хранения… Надоел он, конечно, хуже горькой редьки. Смотреть на него уже не смешно. А уважать никак не получается. Но нейтральное отношение к трупу невозможно, как и к смерти. Если к ней нейтрально относиться, то тогда и жизнь бессмысленна.

И какое же тогда, на фиг, кино?..

Одно кажется мне несомненным: фильм Месхиева знаменует собой не начало чего-то нового (в отличие от муратовской картины), но безоговорочный конец чего-то старого. Муратова нащупала новую для нее интонацию иронического умиления, издевательского всепрощения, почти благости, и эту интонацию одновременно продемонстрировал очень точный и умный французский режиссер Жене, снявший «Амели» и в финале буквально повторивший муратовский финал с альбомом душевнобольного. Кино отвело себе роль коллекционера уродств и чудачеств, снова заговорило о разумном-добром-вечном, о сентиментальности и сострадании, но по-новому, с полным сознанием очередного кризиса гуманизма, с чудовищным опытом ХХ века. Не знаю, насколько это продуктивно в нравственном смысле, но в эстетическом некое новое качество обретается. У Балабанова в «Уродах», если помните, тоже так всех жалко, что убил бы.

У Месхиева этого нового качества нет. Все равно как если бы В.Ерофеев десять лет кряду справлял поминки по советской литературе.

Все, помер, проехали. Переехали. Дальше надо жить, новых рожать.

«А если не стоит?» — спрашивают меня создатели фильма устами своего несчастного машиниста.

Ничего, от любви встанет. Надо творить, выдумывать, пробовать. Не бояться экспериментировать. Или просто очень сильно полюбить кого-нибудь. От этого всегда стоит.

№ 1, январь 2002 года

Лохотрон, или Водка из горлышка

«Олигарх»

По мотивам романа Ю.Дубова «Большая пайка».

Авторы сценария П.Лунгин, Ю.Дубов.

Режиссер П.Лунгин.

Операторы А.Федоров, О.Добронравов.

Художник В.Филиппов.

Композитор Л.Десятников.

В ролях: В.Машков, М.Миронова, Л.Учанеишвили, А.Балуев, А.Краско, М.Башаров, М.Вассербаум, С.Юшкевич, Н.Коляканова, А.Самойленко, В.Стеклов, В.Кашпур, В.Головин.

«Скарабей Филмз», «Коминтерн», «Магнат», CDP Films при участии «СТВ».

Россия — Франция.

2002. 

Фильм Павла Лунгина «Олигарх» развел меня, как лоха: быстро, просто и талантливо. В лучших традициях легендарного прототипа. Первые минут пять после просмотра я искренне терзался ностальгией по 90-м годам.

То есть потом, конечно, гипноз развеялся. Все-таки не зря прошли как те десять лет, так и последние два. Что нам Лунгин, когда и бывшая команда НТВ давно лишилась нимбов, и «Новую газету» читаем, слава Богу, без намерения немедленно облить себя бензином… Однако даже и лохотронщика, когда он свое дело знает, ни на что другое не претендуя, надлежит оценить по законам, им самим над собою признанным: был заказ или не было, вкладывался прототип в картину или ограничился ролью консультанта, а все-таки другой социальный заказ — витающий в воздухе — уловлен совершенно четко. Зал кинотеатра «Пушкинский» битком набит бычьём, пришедшим полюбоваться на собственные подвиги. Березовский давно в Лондоне, а что пройдет, то будет мило, — я во многих людях, иногда весьма приличных, замечаю светлую грусть по прошедшей эпохе. Ностальгировать Россия будет всегда — то ли потому, что ей становится все хуже, то ли по причине крайней своей отходчивости. Не помнит зла русский человек, что ты будешь делать; точнее, таково уж подлое его свойство — он не прощает только слабости. Все остальное готов забыть и еще задним числом спасибо сказать за науку. «Олигарх» падает на отлично удобренную почву: смотрите, как сейчас скучно стало! Ведь народ грабят по-прежнему, и кардинальных улучшений в жизни пока не заметно, и сервилизм повылез откуда ни возьмись, словно и не было никакой перестройки… И региональные боссы источают такой елей, что смотреть тошно… Вы этого хотели, да? Получите вашу стабилизацию! И вспомните, как весело, интересно и бурно было при нас. Ведь были схватки боевые, да говорят, еще какие! Недаром помнит вся Россия П.П.Бородина (А.В.Коржакова, О.Н.Сосковца, Б.А.Березовского, В.А.Гусинского… да мало ли!). Так что перед нами своего рода «Старые песни о главном-4», на этот раз — уже про 90-е.