Генрих Волков - Тебя, как первую любовь (Книга о Пушкине - личность, мировоззрение, окружение) Страница 35

Первая вспышка мятежа угасла, но причины, ее породившие, не устранились, а, напротив, умножились.

- То ли еще будет, - говорили казаки, - так ли мы тряхнем Москвою.

"Тайные совещания, - заключает первую главу Пушкин, - происходили по степным уметам [Умет - постоялый двор (прим. А. С. Пушкина)] и отдаленным хуторам. Все предвещало новый мятеж. Недоставало предводителя. Предводитель сыскался".

Пушкин-историк, по существу, опроверг официальную версию, что мятеж был вызван происками "Емельки", "злодейством" возмутившего народ.

Напротив, Пугачев "сыскался" для дела, которое уже объективно созрело в силу ряда социальных и политических причин. Не будь Пугачева, "сыскался" бы другой предводитель восстания.

В этом взгляде на причины больших социальных потрясений полностью раскрылся зрелый историзм пушкинского мышления, к характеристике которого мы еще вернемся.

Мятеж вызвали несправедливые притеснения со стороны правительства.

Оно, а не казаки виновны в нем. Вот главный вывод Пушкина!

Так началась "пугачевщина", охватившая огромные пространства Российской империи, "поколебавшая государство от Сибири до Москвы и от Кубани до Муромских лесов". Пугачев подошел к Нижнему Новгороду и угрожал Москве. Правительство Екатерины II дрожало, ее военачальники не раз терпели сокрушительное поражение от "Емельки", силы которого умножались.

Затем счастье начало изменять Пугачеву. Тогда, разбитый наголову, он бежал с кучкой соратников, но через короткое время снова появлялся во главе огромных крестьянских ополчений, наводя ужас на всех.

Пушкин пишет о самом последнем периоде восстания Пугачева: "Никогда успехи его не были ужаснее, никогда мятеж не свирепствовал с такою силою. Возмущение переходило от одной деревни к другой, от провинции к провинции. Довольно было появления двух или трех злодеев, чтоб взбунтовать целые области".

В чем же причина столь сильной взрывоопасности? "Пугачев объявил народу вольность, истребление дворянского рода, отпущение повинностей и безденежную раздачу соли".

Плохо вооруженные, разрозненные повстанцы, руководимые неграмотными казаками, которые не умели вести крупных военных операций, не могли, конечно, долго противостоять регулярным правительственным войскам.

Восстание было подавлено. Пугачев четвертован: "...и повелено все дело предать вечному забвению. Екатерина, желая истребить воспоминание об ужасной эпохе, уничтожила древнее название реки, коей берега были первыми свидетелями возмущения. Яицкие казаки переименованы были в Уральские, а городок их назвался сим же именем. Но, - заканчивает Пушкин свое исследование, - имя страшного бунтовщика гремит еще в краях, где он свирепствовал. Народ живо еще помнит кровавую пору, которую - так выразительно - прозвал он пугачевщиною".

Что же все-таки хотел сказать Пушкин своей "Историей Пугачева"?

Что толкнуло его к теме крестьянского бунта, потрясшего Россию за шестьдесят лет до этого? Давно прошедшие времена!

Да, но всего за два года до создания "Пугачева" Россия вновь пережила нечто подобное. В 1831 году в городе Старая Русса, что недалеко от Петербурга, вспыхнуло восстание военных поселенцев, которое стремительно распространилось на соседние области и приобрело угрожающие масштабы и мощь. О военных поселениях - этой изуверской идее блаженного Александра и фанатичного Аракчеева - уже говорилось. Николай убрал Аракчеева, но поселения оставил.

Начальник старорусских военных поселений генерал-майор Маевский описывал вверенное ему хозяйство так: "Представьте дом, в котором мерзнут люди и пища; представьте сжатое помещение, - смешение полов без разделения; представьте, что корова содержится как ружье, а корм в поле получается за 12 верст; что капитальные леса сожжены, а на строение покупаются новые из Порхова, с тягчайшей доставкою; что для сохранения одного деревца употреблена сажень дров для обстановки его клеткою, и тогда получите вы понятие о государственной экономии. Но при этом не забудьте, что поселянин имеет землю по названию; а общий образ его жизни - ученье и ружье"25.

А тут еще эпидемия холеры. В тесноте, нищете, скученности казарменного житья в военных поселениях холера обильно пожинала свою жатву.

В сознании поселенцев слепая стихия эпидемии холеры и дикий произвол начальства слились в одно. Поползли слухи, что эпидемия вызвана лекарями-немцами, что начальство вознамерилось отравить "весь нижний класс народа".

То была спичка, поднесенная к давно заполненной пороховой бочке.

Вспыхнув в Старой Руссе, восстание перекинулось на новгородские поселения. Восставших поддержали гренадерские дивизии. Ждали, что восставшие вот-вот двинутся на Петербург.

Бунт был кровав и беспощаден. Пушкин писал в августе 1831 года Вяземскому: "...ты, верно, слышал о возмущениях Новгородских и Старой Руси. Ужасы. Более ста человек генералов, полковников и офицеров перерезаны в новгородских поселениях со всеми утончениями злобы. Бунтовщики их секли, били по щекам, издевались над ними, разграбили дома, изнасильничали жен; 15 лекарей убито; спасся один при помощи больных, лежащих в лазарете; убив всех своих начальников, бунтовщики выбрали себе других - из инженеров и коммуникационных... Но бунт Старо-Русский еще не прекращен. Военные чиновники не смеют еще показаться на улице. Там четверили одного генерала, зарывали живых, и проч. Действовали мужики, которым полки выдали своих начальников. - Плохо, Ваше сиятельство. Когда в глазах такие трагедии, некогда думать о собачьей комедии нашей литературы".

С трудом подавив мятеж, правительство превзошло восставших в жестокости и изуверстве.

Не об этом ли и писал Пушкин в своем "Пугачеве"? Не до литературной грызни ему было тогда, не до полемики с Гречем и Булгариным.

Пушкин с головой ушел в историю пугачевского бунта, чтобы понять кровавые трагедии, разыгравшиеся на его глазах, чтобы сказать России словами яицких казаков:

- То ли еще будет! Так ли мы тряхнем Москвою.

То ли еще будет, если, усмиряя мятеж, не искореняют причин, его породивших, а лишь усугубляют их. То ли еще будет, если бессмысленным притеснениям и средневековому угнетению крестьян не положить конец.

"Весь черный народ был за Пугачева, - писал Пушкин, подводя итоги своему труду. - Духовенство ему доброжелательствовало, не только попы и монахи, но архимандриты и архиереи. Одно дворянство было открытым образом на стороне правительства. Пугачев и его сообщники хотели сперва и дворян склонить на свою сторону, но выгоды их были слишком противуположны".

В 1774 - 1775 годах дворянство одно было на стороне правительства против "черного люда". Через полвека, в декабре 1825 года, дворянство в лице лучших своих представителей выступило против правительства, но без "черного люда". Две эти силы остались разрозненными. А если они объединятся? То ли еще будет!

В 1834 году в разговоре с великим князем Михаилом Павловичем Пушкин обронил:

- Этакой страшной стихии мятежей нет и в Европе.

Иногда пишут, что Пушкин будто бы показал в "Истории Пугачева"

бессмысленность крестьянского бунта: "Не приведи бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный!"

Беспощадный, жестокий - да. Бессмысленный - только в том отношении, что это - неуправляемая страшная стихия, лишенная строгой организации и определенных целей, хорошо продуманных действий. Но не в том, что восстание не принесло никаких плодов, не имело смысла для исторических судеб России. Сам поэт-историк говорит: "Нет зла без добра: Пугачевский бунт доказал правительству необходимость многих перемен, и в 1775 году последовало новое учреждение губерниям. Государственная власть была сосредоточена; губернии, слишком пространные, разделились; сообщение всех частей государства сделалось быстрее, etc.".

Строки эти, как и слова о том, что мятежникам не удалось тогда склонить на свою сторону дворянство, были написаны в "замечаниях о бунте", предназначавшихся специально для Николая I: ведь Екатерина пошла на определенные, хотя и очень незначительные реформы после пугачевского бунта. Николай же не сделал никакого вывода ни из событий 14 декабря, ни из событий в Старой Руссе.

Желая извлечь из истории пугачевского бунта урок для настоящего и будущего России, Пушкин, конечно же, не сводил свою задачу к роли поучающего, морализирующего историографа. Напротив, какое-либо предвзятое, тенденциозное отношение к историческому прошлому, стремление взять из него лишь иллюстрации для сентенций по поводу современных проблем было глубоко чуждо Пушкину как ученому-историку. Он требовал от историка "точных известий и ясного изложения происшествий", без всяких "политических и нравоучительных размышлений", требовал "добросовестности в трудах и осмотрительности в показаниях". Не субъективная позиция историка, а сама беспристрастно и объективно изложенная история должна была яснее ясного бросить свет не только на современные читателю "больные проблемы", но и на сокровенные законы всего исторического процесса. В этом контексте, очевидно, и должно понимать замечание Пушкина: "Вольтер первый пошел по новой дороге - и внес светильник философии в темные архивы истории".