Вера Чайковская - Тышлер: Непослушный взрослый Страница 35

Был я у Вас, сидел в Вашей комнате и разговаривал с мамой. Какая она чудесная. Но без Вас не сиделось, как-то в комнате было слишком чисто, слишком пустынно, и я делал вид, что тороплюсь.

А вот сейчас я опять еду к Вам, увижу маму в коридорчике. Вы меня возьмете под руку и пойдете меня провожать».

Флора поясняет, что эти проводы с квартиры на улице Обуха часто «сильно затягивались».

Что удивительно в этих письмах? Да все удивительно! Этот легкий, шутливый, но такой любовно заботливый тон! Эти «зримые» картины воображения! Это романтическое «Вы», которое даже заставляет сомневаться в характере отношений. Может, роман был платоническим?

Но нет. В поздних записях Флоры встречаем сетования Тышлера на то, что у них нет общих детей. У него был бы духовный наследник, сын…

Флора: «Почему же ты не хотел, чтобы я родила тебе наследника тогда, в 40-е годы?

Тышлер: Я берег тебя, любил и берег. Ведь я не мог оставить Настю, ты знаешь…»[186]

Но все равно остается ощущение какой-то «недосягаемости» Флоры. Они во многом похожи — она по гороскопу тоже Лев и тоже «непослушна» — «слишком неожиданна в своих поступках» (особенно в сравнении с уютной, домовитой Настей).

В бытовые, шутливые интонации вплетаются нешуточные признания. У Тышлера вокруг — множество женщин, но Флора — единственная. Это признание дорогого стоит, и, я думаю, Флоре было важно еще раз услышать, что она на особом счету, она выделена (хотя все работы, ей посвященные, буквально кричат об этом!). Но не в этом ли одна из важнейших причин той тревоги и тех переживаний, о которых он ей пишет во втором письме?

Конфликт трагически неразрешим. Флора не из тех женщин, которые удовлетворяются ролью единственной, но возлюбленной! Да и что скажет отец-академик? И «чудесная», любящая Сашу Тышлера, но заботящаяся о счастье дочери мама?

— Помнишь, Флора, этого высокого рыжеволосого красавца, он еще писал тебе в Ташкент с фронта? Не знаешь, где он теперь?

Флора неопределенно улыбается. Отелло, рыдая, закрывает лицо руками. Дездемона печально склоняет головку, глядя в сторону…

Через много лет, в 1956 году, в Ленинграде в Доме искусств и в Москве в ВТО прошла выставка тышлеровских шекспировских эскизов, декораций и костюмов.

Елена Сергеевна Булгакова, вдова писателя, пишет Тышлеру о своем впечатлении от выставки в Москве. И в частности: «Влюбилась в старую любовь — решение Отелло. (В свое время Булгакова курировала выставку-конкурс художников московских театров, на которой вне конкурса были выставлены эскизы к „Отелло“, выполненные Тышлером, как помним, в 1944 году. — В. Ч.) Мы с Татьяной Александровной Луговской (занятно, что опять в жизнь Тышлера „незримой свидетельницей“ входит Татьяна Луговская, сестра поэта. — В. Ч.) долго стояли перед стеной „Отелло“ и не могли оторваться от этой голубизны, молодости, воздуха, морской свежести. И это решение (м. б. я выдумала его?) Христос, Мадонна, Иуда — меня волнует…»[187]

Выдумали, Елена Сергеевна, безусловно выдумали! Немножко «смешали» Булгакова и Тышлера. А он в данном случае весьма далек от евангельских ассоциаций. Ассоциации у него живые, жизненные, личные. Шекспировские нешуточные страсти кипят в его собственной груди. Он ревнует Флору, как не ревновал ни одной женщины прежде — ведь она единственная. И это делает его Отелло и его Дездемону такими горячими, молодыми и затаенно-страстными. Непредсказуемыми, как жизнь, как ветер, как Флора Сыркина…

Шекспировский сонет для Тышлера оказался пророческим. Флора окончательно ушла из его жизни, вероятно, в начале 1948 года. Еще в 1947 году он рисует ее карандашный портрет на картоне. С 1948 года — ни одного изображения. Он старается ее забыть. Это была «самая горькая потеря», но, увы, не последняя. Ушла Флора, как думается, не «тихо», а после очень серьезного, мучительного для обоих разговора, который привел не к «тлеющим» и «вспыхивающим» отношениям (как было у Тышлера с Татьяной Аристарховой, с Еленой Гальпериной, остававшимися где-то поблизости), а к окончательному и полному разрыву. Флора ушла навсегда.

В том же году уехавший в Минск, родной для Тышлера город, Соломон Михоэлс был там злодейски убит по приказу Сталина. Убийство выдали за автомобильную катастрофу («сбило машиной»).

Тышлер многое предчувствовал. Когда Михоэлс спросил у него, куда ему ехать смотреть спектакли — в Минск или Ленинград (он был членом Комитета по Сталинским премиям), Тышлер ответил — в Ленинград![188] Но Михоэлса уже вела трагическая судьба…

В Минске, незадолго до гибели, Михоэлс увидел пятнадцатилетнюю дочь Саши Тышлера Беллу, которая тогда была очень худенькой и маленькой, как ребенок.

После вечернего спектакля в БелГОСЕТе Михоэлс пришел в гости в семейство Юдифи Арончик и Марка Мойна, актеров театра. В их семье, как мы помним, воспитывалась Белла Тышлер. Приведу кусок из ее неопубликованных воспоминаний: «Вечером, в день приезда, Михоэлс пошел смотреть спектакль БелГОСЕТа. В те годы спектакли начинались поздно и поздно заканчивались. После спектакля все пришли к нам. Жили мы в здании бывшего еврейского театра, где актерские уборные-гримерные были приспособлены для нашего жилья. Я проснулась от шума: „Где Белла, где Белла“, — кричал Михоэлс. Он сел на мою постель, взял меня на руки (я была такая тоненькая, как комарик, и с огромной копной волос) и приговаривал на идиш „кинд майне“, почему-то плакал, целовал меня и очень сильно обнимал. Успокоившись, он вдруг сказал мне: „Кинд майне, ты знаешь, почему ты на меня похожа? — я пожала плечиками. — Когда мама носила тебя в животике, она глаз с меня не спускала“. Спел мне колыбельную, тоже на идиш. Все ушли в другую комнату и до утра слушали Михоэлса»[189].

Из этих воспоминаний ясно, что Михоэлс предчувствовал близкую смерть — отсюда невероятная экзальтация, слезы, объятия, смена настроений от слез к юмору и весь рисунок поведения, словно у Короля Лира, выносящего в последнем акте трагедии на руках мертвую Корделию.

Михоэлс словно ощущает общее с Беллой сиротство, а колыбельная, спетая на идише, заставляет вспомнить фильм Григория Александрова «Цирк», где кадры с поющим колыбельную Михоэлсом периодически вырезались. Антисемитизм крепчал! И это в фильме об «американском» расизме!

Юдес стойко «сторожила» Михоэлса, везде его сопровождала и не давала спутнику Михоэлса увести его «на день рождения друга».

Дадим слово Белле:

«Когда остался день до их отъезда, Михоэлс говорит: „Юдеске, мне неудобно, он ведь приехал со мной, я пойду посижу с ними пару часов и вернусь“. И Юдес отпустила… А утром узнала об этой страшной трагедии. Юдес сопровождала гроб с телом Михоэлса до Москвы»[190].

Из воспоминаний Тышлера мы знаем, что он встречал тело Михоэлса, убитого 13 января 1948 года, 15 января на вокзале. Тогда он, вероятно, встретился и с Юдес. Трагическая встреча!

Тышлер, судя по всему, прекрасно понял, что Михоэлса убили. Профессор Збарский, к которому он повез тело Михоэлса, скрыл гримом «ссадину на правом виске», а обнаженное тело Михоэлса, якобы погибшего в автокатастрофе, было «не поврежденным». Власть не очень-то и скрывала, что это ее рук дело.

В ту ночь Тышлер вместе с Фальком и Рабиновичем, тоже художниками ГОСЕТа, его рисовали. Но Тышлер рисовал не мертвого Михоэлса, — ведь «это был уже не Михоэлс», а «по воображению» — Михоэлса — Лира, трагического и наивного, с просветленным лицом, с улыбкой на губах… Таким увидел трагически погибшего Пушкина Василий Жуковский: «Что-то сбывалось над ним. / И спросить мне хотелось: Что видишь?»

И покатилось…

Михоэлс был председателем Еврейского антифашистского комитета (ЕАК). В ноябре 1948 года комитет был распушен, большинство его членов были арестованы и впоследствии казнены (август 1952 года). В историю вошла «ночь казненных поэтов» — Маркиша, Квитко, Бергельсона… В декабре 1948 года прямо из больницы был доставлен в тюрьму Вениамин Зускин, сменивший Михоэлса на посту директора ГОСЕТа. А в 1949 году ГОСЕТ был официально закрыт.

Тышлер был близок со всеми — с Михоэлсом и Зускиным, с членами ЕАКа. Кстати, есть интересная статья Г. Костырченко, вскрывающая суть этой «провокации» властей.

Вернувшиеся из поездки по Америки Михоэлс и Фефер, окрыленные успехом своей миссии, решились на «безрассудный поступок» — отправили Сталину письмо с просьбой передать Крым евреям для создания Еврейской Советской Социалистической республики. Сталин эту идею посчитал вздорной и отверг. А через несколько лет, после убийства Михоэлса, это дело, по «заказу» того же Сталина, было представлено как «международная шпионская интрига, направленная против государственной безопасности СССР»[191].