Малевич - Букша Ксения Сергеевна Страница 4

Одним словом, выставки стали ярким явлением и на всю жизнь запомнились их участникам. А ведь Казимир был ещё совсем молод, он ещё и художником-то как следует не был. Но вот редкий характер: с юных лет уживались в Казимире способность к одинокому сосредоточенному созерцанию — и умение собрать вокруг себя людей, вдохновить их и организовать. «На тусклом фоне курского бытия наш кружок был настоящим вулканом жизни искусства», — пишет он.

Но хотелось в Киев или в Москву, и чем дальше, тем несбыточнее становилась эта мечта. В 1901 году Казимир женился. Это был первый поступок, совершённый им против воли родителей. Жену звали Казимира, Казимира Ивановна Зглейц, она была дочерью врача; семья — набожные католики, мать красавица, дочери тоже. Ей было всего пятнадцать, регистрировали с шестнадцати лет — пришлось немного подождать. Казимира была невысокая, стройная, бойкая, любила петь; хоть брак и совершился против воли родителей, в семье Казимиру очень быстро полюбили. Вот что уже в 1974 году пишет о Казимире сестра Малевича Виктория Севериновна в письме внучке Малевича и Казимиры, Нинель Николаевне Быковой:

«Ты знала свою бабушку, когда она стала бабушкой. Я же знала её ещё до рождения твоей мамы. Это была весёлая, жизнерадостная женщина, немного хаотична, но весьма трудолюбива, отзывчивая, щедрая. Она была любима нашей семьёй, она не была в семье чужой, она была своя, родная. Она прекрасно шила и тем помогала семье. Она была энергична и предприимчива. Но ей хотелось жить, она была очень темпераментна. Разве это порок? Дедушка твой всего себя отдавал искусству, и она томилась, как птичка в клетке, ей хотелось больше радости и чувства, отданного ей и только ей».

Вскоре после свадьбы у молодых родился сын Толя, а в 1902 году умер от инфаркта глава семьи Северин Малевич, и Казимир стал главным кормильцем. Тут ещё грянул мировой экономический кризис 1900–1903 годов, на который наложилась цепь неурожаев; правительство, чтобы поправить дело, затеяло «маленькую победоносную войну» в Японии, Мечислава призвали на службу — заработки Малевичей упали ещё сильнее, младшие дети были малы. Семья бросилась зарабатывать деньги. Брату Антону пришлось рано оставить гимназию и работать переписчиком. Людвига приносила из Красного Креста домой работу младшим детям и Казимире Ивановне: подрубать полотенца, пришивать пуговицы к рубашкам для солдат. Казалось бы, что должен сделать в этих условиях Казимир? Взять на себя ответственность за семью, всех спасти, заработать денег. Вместо этого он совершает совершенно противоположное. Отец умер, он свободен. Он — художник, а не чиновник. Казимир бросает работу в Управлении железной дороги, оставляет в Курске жену с ребёнком, мать, сестёр и на с трудом накопленную сумму отправляется учиться рисованию в Москву, обещая вернуться летом, снова поработать и опять уехать учиться.

«Друзья, — пишет Малевич, — были встревожены моим смелым шагом, но зато их жёны были чрезвычайно довольны».

БЕДНЫЙ ХУДОЖНИК

Как жилось Малевичу в Москве? Бедно. Сначала он квартировал в коммуне Курдюмова в Лефортове в Посланниковом переулке. То было два просторных и светлых деревянных дома, где жили в основном студенты МУЖВЗ и Строгановского училища. «Коммуна была настоящей голодной богемой. Я выглядел настоящей деревней по своему аппетиту. Но сала и чесноку не пришлось покупать ежедневно». Денег уже не хватало: времена стояли смутные, войну проиграли, народ бунтовал, инфляция быстро сожрала всё, что Малевич заработал за лето службой в Курске. «Вся моя база через два-три месяца треснула, и я попал как кур во щи, совершенно неприспособленный к жизни большого города. Но я не унывал и работал, изучал искусство, ходил в студию».

С 1906 года он больше не ездит в Курск на лето, чтоб подзаработать. Изредка получает заказы вроде изготовления эскиза для флакона духов фирмы «Брокар» (ледяная скала из стекла, на ней — медведь), но вообще-то денег нет. Приятель Малевича Иван Клюн (Клюнков) приводит такой эпизод: как-то раз Малевич от голода потерял сознание и провёл несколько дней в Яузской больнице. Надо сказать, что Малевич, к сожалению, прожил жизнь бедного художника, как было «принято» в XIX веке. После него художники его масштаба, как правило, успевали добиться прижизненной славы. Пикассо, Шагал, Матисс — так или иначе не пропали. Малевич как человек в итоге именно пропал; он не заработал за всю жизнь и того, что сейчас дают за один его рисунок. Но вот что странно. Когда читаешь такие вот жалостные истории о Ван Гоге, создаётся настроение трагически-романтическое. Когда о Малевиче — ничуть: ему сочувствуешь, но за него не беспокоишься. Такой он сам задал тон в разговорах о себе. «База треснула», «как кур во щи» — нет места для вздохов! Малевич прекрасно понимал, на что идёт, делал сознательный выбор. «Харчевое» дело, как он выражался презрительно уже в советскую эпоху, никогда его по-настоящему не интересовало.

В то время рядом с ним Иван Клюн; они вместе учились у Фёдора Ивановича Рерберга, потом — сходясь, расходясь — так или иначе дружили всю жизнь. Отношения иногда на время становились конфликтными, но никогда не рвались совсем. Малевич очень хорошо умел дружить, и с Клюном у него были именно такие особенные отношения, о которых тот упоминает, что был для Малевича единственным другом. Пожалуй, всё-таки не единственным, но в своём роде уникальным; Клюн был друг не в смысле родственной души или чрезвычайной близости, а в смысле отражения, случайного совпадения и характерного различия. Клюн был тот же Малевич, только не Малевич. Тоже жил в детстве на Украине, тоже из большой семьи сахаровара, сам девятнадцати лет работал на сахароваренном заводе. Учился рисованию сначала в Варшаве, потом в Москве. Сталкивался с похожими проблемами — как совместить семью и заработок — но решил их иначе. Малевич советовал Клюну оставить троих детей и жену и посвятить искусству весь день. Клюн, однако, пытался сочетать искусство со службой. Когда живопись Клюна по логике её развития и роста стала вызывать ажиотаж в публике, он взял себе псевдоним, чтобы на службе не узнали, что их подчинённый участвует на досуге в скандальных выставках. Так Клюнков стал Клюнов, потом Клюн. Он был глубоко и традиционно религиозным человеком; хочется написать — «в отличие от Малевича», но мы с тем же успехом можем написать — «как и Малевич», и то и другое будет верно. Клюн утверждает, что он сильно повлиял на Казимира. Так оно и было. Ведь Клюн был старше Малевича на пять лет, он стал его проводником в Москве, знал все выставки, был ему старшим другом, помогал заработать и ссужал деньгами, Малевич даже какое-то время жил у него в доме с семьёй — и ничего не платил за квартиру. (Ситуация повторилась в 1933 году, когда Малевич, приезжая в Москву, перехватывал у Клюна денежку, чтоб не загнуться с голоду.) Потом, после «Квадрата», роли незаметно меняются: старшим другом становится Малевич, он больше совершил, и теперь уже Клюн идёт за ним и в 1919 году на посмертной выставке Ольги Розановой вешает по просьбе Малевича над входом «Чёрный квадрат».

Клюн и Малевич не были «душа в душу». Клюн относился к Малевичу с большой любовью, живым интересом, но понимать его не понимал, просто был не в состоянии понять — чего-то ему для этого не хватило. Поэтому его воспоминания, хоть и очень доброжелательные, кажутся наивными. В них есть анекдоты, которые Малевич выдумал о своей жизни, причём некоторые, кажется, для одного Клюна. Есть характеристики Казимира, очень тёплые, но неточные. Клюн иногда не осознавал причины, мотивы поступков друга. Но это нельзя считать недостатком. Просто к словам Клюна о Малевиче надо относиться критично, и не все события, изложенные простодушным Клюном, в самом деле имели место.

Лишнее доказательство близости Клюна и Малевича — их «взаимные автопортреты», если можно так выразиться. В «Эскизах фресковой живописи» (самое начало пути Малевича) есть картина, где на переднем плане, на фоне небесных праведников, крупно маячит некая фигура с бантом, на котором написано «К. Малев». На самом деле это никакой не Малевич, а самый настоящий Клюн со своей бородой и спокойным лицом. Для Малевича лицо друга стало чем-то вроде образца, когда он хотел нарисовать не портрет, в котором есть характерная индивидуальность (для этой задачи больше подходил он сам), а лицо вообще, лик. Таков «Портрет Ивана Васильевича Клюнкова» (1912), который был выставлен Малевичем в 1927 году в Берлине под названием «Православный». Таков и кубофутуристический «Усовершенствованный портрет строителя (Портрет И. В. Клюна)» (1913). Сам себя Клюн тоже однажды «распикасил» кубофутуристически: изобразил в виде пилы и срубов. Малевич рисовал Клюна и после супрематизма, в период реализма. В свою очередь, Клюн написал портрет друга за два часа до кончины и на смертном одре — то есть именно тогда, когда всё малевичевское из Малевича ушло и тоже остался лик.