Генрих Волков - Тебя, как первую любовь (Книга о Пушкине - личность, мировоззрение, окружение) Страница 41

С трогательнейшими словами любви и признательности обращается поэт к Чаадаеву как к "единственному другу", "неизменному другу", который был для него и спасителем и целителем души и сердца:

Ты сердце знал мое во цвете юных дней;

Ты другу заменил надежду и покой;

Во глубину души вникая строгим взором,

Ты оживлял ее советом иль укором;

Твой жар воспламенял к высокому любовь...

Поэт лелеет надежду вновь посетить кабинет "мудреца" и "мечтателя", бесстрастного наблюдателя ветреной толпы, "милого домоседа", и тогда вновь потекут "беседы прежних лет", "пророческие споры", вновь оживут "вольнолюбивые надежды".

Что касается Чаадаева, то время живого многолетнего общения с молодым поэтом он потом относил к лучшим, счастливым годам своей жизни.

В 1854 году, после того как биограф поэта П. И. Бартенев опубликовал материалы о жизни Пушкина и почти ничего не сказал в этой связи о Чаадаеве, тот был глубоко оскорблен и высказал всю горечь и обиду в письме к С. П. Шевыреву.

Чаадаев говорит о том значении, которое имела дружба с Пушкиным для него самого, и дает понять, что именно роднило их духовно в те далекие времена: "Не пустое тщеславие побуждает меня говорить о себе, но уважение к памяти Пушкина, которого дружба принадлежит к лучшим годам жизни моей, к тому счастливому времени, когда каждый мыслящий человек питал в себе живое сочувствие ко всему доброму, какого бы цвета оно ни было, когда каждая разумная и бескорыстная мысль чтилась выше самого беспредельного поклонения прошедшему и будущему. Я уверен, что настанет время, когда у нас всему и каждому воздастся должное..."40 "Пушкин гордился моею дружбою, - пишет Чаадаев и подчеркивает эти и последующие слова, - он говорит, что я спас от гибели его и его чувства, что я воспламенял в нем любовь к высокому..."40 О каком "спасении от гибели" идет речь? Не имеется ли в виду известный случай из биографии поэта, когда он был на грани самоубийства или цареубийства? Из-за сплетни, пущенной Федором Толстым-Американцем: будто Пушкин был вызван в тайную канцелярию и высечен там.

Я уже упоминал об этой истории. Трудно представить себе, как ранен был этой сплетней болезненно самолюбивый поэт.

В его бумагах сохранился черновик неотправленного письма Александру I. В нем, в частности, говорилось: "До меня позже всех дошли эти сплетни, сделавшиеся общим достоянием, я почувствовал себя опозоренным в общественном мнении... - мне было 20 лет в 1820 "году" - я размышлял, не следует ли мне покончить с собой или убить В (предположительно Ваше Величество. - Г. В.).

В первом случае я только подтвердил бы сплетни, меня бесчестившие, во втором - я не отомстил бы за себя, потому что оскорбления не было, я совершил бы преступление..."

С этими настроениями Пушкин и отправился тогда к Чаадаеву. Петр Яковлевич проявил еще одно свое незаурядное качество - "целителя душевных ран". Он внимательно выслушал поэта, успокоил его, внушил, что в такой ситуации лучший выход - это гордое презрение к клеветникам и сплетникам, к людской молве, что этой грязью они не могут испачкать честного человека, а сами окажутся по уши в грязи. И что ему - Пушкину, великому поэту, - что ему до жалких ничтожеств, до грязных забав светской черни? Достойно ли вообще реагировать на это?

Пушкин внимал своему старшему другу и, постепенно успокаиваясь, трезвел, словно перерождался, взрослел. Стал смотреть на вещи тем спокойным, снисходительным, мудрым, отстраненным взором, которым смотрел на мир Петр Чаадаев.

Терпенье смелое во мне рождалось вновь;

Уж голос клеветы не мог меня обидеть,

Умел я презирать, умея ненавидеть.

Что нужды было мне в торжественном суде

Холопа знатного, невежды при звезде,

Мне ль было сетовать о толках шалунов,

О лепетанье дам, зоилов и глупцов

И сплетней разбирать игривую затею,

Когда гордиться мог я дружбою твоею?

Как жаль, что не было Чаадаева рядом с Пушкиным в конце 1836 - начале 1837 годов, в трагические месяцы перед его последней дуэлью!

Быть может, "исповедальнику" Чаадаеву удалось бы снова пролить целительный бальзам на раны затравленного поэта (он сам был уверен, что спас бы Пушкина)? Но Петр Яковлевич в это время переживал страшную трагедию своей жизни: за несколько месяцев до убийства Пушкина рукою Дантеса царское правительство духовно убило и Чаадаева. Неслыханным эдиктом царя Чаадаев был официально объявлен сумасшедшим.

Судьба этого необыкновенно одаренного человека вообще сложилась странно. Ему прочили блестящую карьеру. Он был адъютантом командира гвардейского корпуса, генерал-адъюнкта Васильчикова. Александр I лично знал молодого красавца и мудреца и благоволил к нему. В то же время Чаадаев близок и с будущими декабристами, они считают его своим, он вместе с Грибоедовым, Пестелем, Волконским, Муравьевым-Апостолом активный член масонских лож.

Надо заметить, что усердная служебная карьера и оппозиция правительству не исключали тогда друг друга. Александр I боялся тайных обществ, запретил масонские ложи, но не решался бороться энергично с "либералами": "Не мне их судить".

В 1820 году, вскоре после высылки Пушкина из Петербурга, резко изменилась вдруг и жизнь Чаадаева.

Вспыхнуло восстание в лейб-гвардии Семеновском полку, в котором он когда-то служил. Восстание было вызвано зверским обращением с солдатами полковника Шварца. С донесением о происшедших событиях был послан к царю Чаадаев.

Вот тут-то и столкнулись непримиримо дела служебные и убеждения личные: Чаадаев должен был доносить на своих товарищей по оружию.

Тут он, видимо, впервые пережил тяжелую душевную драму, о которой никто и не догадывался.

Кончилось все неожиданно для "света". Чаадаев поручение выполнил, доклад царю о происшествии сделал, возможно изложив при этом свои взгляды на причины восстания. Было известно, что вскоре он должен был получить высокий пост адъютанта самого императора. Но... тут блестящий молодой офицер совершает поступок, абсолютно непонятный скалозубам и Фамусовым: вместо благодарности и верноподданнических чувств - ответил просьбой о немедленной отставке. Все были шокированы и ничего не могли понять. Скорее всего, в душевной борьбе, обуревавшей Чаадаева, победило чувство чести и долга гражданина, а не армейского служаки.

В письме к тетушке он объяснил свой "сумасбродный" поступок так:

"Сначала не хотели верить, что я серьезно домогаюсь этого (то есть отставки. - Г. В.), затем пришлось поверить, но до сих пор не могут понять, как я мог решиться на это в ту минуту, когда я должен был получить то, чего, казалось, желал, чего так желает весь свет и что получить молодому человеку в моем чине считается в высшей степени лестным...

Дело в том, что я действительно должен был получить флигель-адъютанта по возвращении Императора, по крайней мере, по словам Васильчикова.

Я нашел более забавным презреть эту милость, чем получить ее. Меня забавляло выказывать мое презрение людям, которые всех презирают. Как видите, все это очень просто... Вы знаете, что во мне слишком много истинного честолюбия, чтобы тянуться за милостью и тем нелепым уважением, которое она доставляет"40.

Все "очень просто"! Чаадаев совершил акт высокого гражданского мужества. Он своей отставкой высказал пренебрежение царю и царской дворне и не скрывал, что получил от этого громадное удовольствие честолюбца.

Что дальше? Теперь он - прототип Чацкого и Онегина - "пошел искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок". Сел в карету и укатил сначала в имение своей тетушки, а затем в чужие края.

"Куда ж нам плыть?" Чаадаев решил плыть к Западу: он побывал в Англии, Франции, Италии, Швейцарии, Германии. Он познакомился с великими учеными и мыслителями Европы - Гумбольдтом, Кювье, Шеллингом, Ааменне... Всех поражал своим "резким, охлажденным" умом, самостоятельностью суждений, их непохожестью на какие-либо устоявшиеся мнения. Шеллинг, бывший тогда в зените своей славы, нашел, что Чаадаев - один из замечательных людей "нашего времени" и, уж конечно, самый замечательный из всех известных ему, Шеллингу, русских.

Петр Яковлевич, будучи в Европе, усердно изучал философию, историю искусств и историю религии, учения мистиков. Особенно углубился в религиозные искания, много размышлял.

Контраст между духовной и политической жизнью буржуазной Европы и крепостной России испепелял его сердце. Нищета, отсталость, дикость России в сравнении с Западной Европой казалась ему теперь еще более разительной и безысходной, чем после первого своего пребывания за границей.

В беседах с друзьями он не жалел мрачных красок, когда говорил о России. Один из них, Д. И. Свербеев, встретившись с Петром Яковлевичем в Берне, с ужасом вспоминал, что тот "обзывал Аракчеева злодеем, высших властителей - военных и гражданских - взяточниками, дворян - подлыми холопами, духовных - невеждами, все остальное - коснеющим и пресмыкающимся в рабстве"41.