Николай Федь - Литература мятежного века Страница 42

В этом плане вызывает интерес и дневниковая запись Корнея Чуковского от 18 июня 1953 года: "Сегодня был у Федина... Заговорили об Эренбурге. "Я, - говорит он, - был в Кремле на приеме в честь окончания войны. Встал Сталин и произнес свой знаменитый тост за русский народ, и Эренбург вдруг заплакал. Что-то показалось ему в этом обидное". По словам Федина, один из литераторов в кулуарах Союза назвал Эренбурга патриархом космополитов".5

Советский солдат освободит мир от коричневой чумы, заплатив десятками миллионов жизней и морем бед, а в это время готовилась акция уценки духовных и нравственных ценностей советских народов, что перерастет в откровенное унижение национальной гордости великороссов, и наступит позорное время глумливого отношения к русским и к самой России: "рабы", "оккупанты", "империя зла", "Россия-сука". Усилиями космополитов-инородцев народ тысячелетней государственности и великой славянской культуры становится мишенью необузданной клеветы и ненависти... Такова плата за доверчивость.

Естественно, это не могло не сказаться и на художественном процессе. Истоки литературных распрей кроются в общественно-политической жизни, а не в элитарных эстетических теориях и взглядах, как некоторым представляется. Начавшиеся в двадцатые годы распри об эстетическом отношении к действительности полвека спустя переросли в откровенную идеологическую и прочую борьбу. Тем более, как уверяет автор недавно вышедшей монографии "Русско-еврейская литература ХХ века" Гейзер Матвей Моисеевич, для таких как С.Я Маршак, И.Г. Эренбург, И.Е. Бабель, Л.Э. Разгон, М.А. Светлов, О.Е. Мандельштам, - "жизнь в стране напоминала чеховскую "Палату № 6"". 6

Как это ни странно, в эпоху борьбы с инакомыслием в послевоенные годы власть предержащая боялась не враждебно настроенной по отношению к СССР диссиденствующей публики, а тех, кто пытался бороться с прозападными, буржуазными либералами, т.е. преданной народу интеллигенцией. "Сиятельные вершины" в лице хрущовых, брежневых и горбачевых бесстыдно заигрывали с сочинителями полудиссидентского толка, вроде евтушенкиных, рождственских, вознесенских вплоть до зловещего "вермонского пророка", а затем и "обустроителя России", воспетого нашими доморощенными литературными светилами типа распутиных, астафьевых, залыгиных и прочих куняевых...

Среди неугодных кремлевским сидельцам оказался и писатель Иван Шевцов. А все началось с публикации его романа "Тля" (1964 г.), в котором впервые в русской советской литературе было заявлено о тлетворном влиянии на общество космополитически настроенной творческой интеллигенции. Автор, конечно, понимал, что его первый творческий опыт, равно как и острота темы вызовут критические нарекания, но не мог предвидеть, что поднимется такой вселенский ор и истерический визг "русскоязычных" сочинителей. Оскорбительные ярлыки сыпались как из рога изобилия, четырнадцать ругательных опусов разлились грязными пятнами на страницах многотиражных газет и журналов, а насквозь космополитизированная (к концу выпуска) Краткая литературная энциклопедия (т.5, 1968 г.) поместила информацию о "Тле" в разделе "Пасквиль".

В конце концов "вредную" книгу начали потихоньку изымать из библиотек, хотя интерес читателей к ней был огромен. Люди болезненно переживали нарастающую силу разрушительных процессов в обществе - и одобрительно встретили книгу Шевцова. Приведем лишь одно мнение на этот счет. Крупнейший ученый-историк, академик, ведущий специалист по древней Руси, Герой социалистического Труда, Лауреат Ленинской и Сталинской премии Борис Александрович Рыбаков сказал: "Вы своей "Тлей" стали космополитам поперек горла. Потому они и всполошились, набросились на вас всей сворой". И подарил писателю первый том 12-ти томной "Истории СССР с древнейших времен и до наших дней" с надписью: "Дорогому Ивану Михайловичу Шевцову, русскому человеку, русскому писателю, выразителю чаяний великого русского народа от редактора и автора всей русской части этой книги. Б. Рыбаков. 18.4.68 г.".

Потом было создано более десяти романов, множество эссе, публицистических работ, в которых Шевцов выступает как приверженец всего доброго, человеческого, истинно русского. В нашу задачу не входит разбор творчества отдельных писателей, мы исследуем лишь главные тенденции развития российской словесности ХХ столетия, которые четко проявились и в романе "Тля".

В связи с этим весьма любопытен отзыв на сочинение "самого еврейского из русских писателей И.Г. Эренбурга" (М. Гейзер). "Роман, - пишет он, - был направлен против двух врагов - художников-"модернистов" и евреев".

Но врать-то с порога зачем? В романе нет врагов-евреев. Один Яков Канцель (скульптор) да и тот во всех смыслах положительный! Но продолжим чтение Эренбурга. "Все персонажи имеют явных прототипов... Это так называемый роман с ключом. Положительный герой М. Герасимов рассуждает: "Пастернак? Травка такая вроде петрушки" или: "Говорят, что формалистическую мазню Фалька и Стерберга из подвалов вытащили"... В романе действует интриган с темным прошлым "Лев Барселонский." Он повторяет цитаты из статей Эренбурга... В моей жизни этот вопрос продолжает играть не только скверную, но я бы сказал мало пристойную роль. Для одних я некто вроде Л. Барселонского - чуждый элемент, существо, если и не обладающее длинным носом, то все же занятый темным "гешефтом". Для других я - человек, потопивший Маркиса, Бергельсона, Зускина".7

Как всегда, Илья Григорьевич напускает густого тумана, когда дело касается его личной биографии и тех писателей, которых он предал... Между тем, в романе "Тля" Иван Шевцов не цитирует Эренбурга. Однако в его произведении есть биография Льва Барселонского, которая воспроизводит не совсем красивую биографию незабвенного Эребурга, о чем ему так хотелось забыть.

И еще об одном забавном, но не безобидном происшествии. На одном из заседаний Союза печати СССР российский литвождь выступил с упреком в адрес Воениздата в связи с тем, что в нем печатают Ивана Шевцова. "Это не литература", - заявил он. На вопрос, читал ли книги Шевцова, ответил без тени смущения: "Не читал, но мне говорили знающие люди", - и указал пальцем вверх.

Да, сервилизм бессмертен, как уголовный кодекс.

Реализм в жизни и в искусстве - отнюдь не скудость чувства и мысли, не приземленность, или унылые реалии обыденного сознания, убивающие идеал и мечту, как утверждают иные сочинители. Реализм - это широко распахнутый мир с его захватывающим дух многообразием, это жизнь в развитии и борьбе.

А возможно, мы принимаем тень истины за настоящую истину? Этот вопрос встает, в частности, и в связи с весьма примечательным взглядом на литературу конца 60-х годов, изложенным в письме 17 июня 1969 года Корнея Чуковского к Валентину Катаеву. Ознакомившись с журнальной публикацией нового сочинения Катаева, автор письма восторженно восклицал по сему поводу, противопоставляя его всей прозе той поры. Он писал: "Дорогой Валентин Петрович, простите, что задержал Вашу книгу. Есть люди, для коих "Кубик" - мозаика самодовлеющих образов. Для меня это вещь монолитная, в ней каждая строка подчинена одной лирической теме. И румынский крестьянин, - и парижская свадьба, - и брамбахеро и мовизм, - и бабочка, и оса, - и Ландау, - и Капица, - и Осип, - и Скрябин, - и Гёте, - и "эта штука" - Мальчик и Девочка, - и их монгольфьер для меня крепко спаяны в единое целое, - хотя и без этого они превосходны. Мопассановская новелла и одесские главы - чистейшая классика. У "Кубика", как и полагается новаторской вещи, есть множество ярых врагов (особенно среди провинциалов). Признавая высокое качество отдельных страниц, они свирепо возражают против образов, которые "ничему не учат и никуда не ведут". Этим сектантам я напоминаю, что некий Чуковский сказал в своей книжке "О Чехове": "Всякий художественный образ, впервые подмеченный, свежий, есть благодеяние само по себе, ибо своей новизной разрушает дотла наше инертное, тусклое, закостенелое, привычное восприятие жизни... Вся вещь так виртуозно пластична, что после нее всякая (даже добротная) современная проза кажется бревенчатой, громоздкой, многословной и немощной".7а

Заключительный абзац несет в себе черты откровенной групповой этнической тенденциозности, иначе зачем надо было Чуковскому пытаться делать из случайного закономерное, противопоставлять манерное сочиненьице всей российской литературе.

Впрочем, несколько лет спустя Леонид Леонов выскажется не менее жестко. "Сегодня, - напишет он, - держат экзамен важнейшие мировые идеи, имеющие многовековую давность. Однако, читая нашу прозу о современности, об этом можно только догадываться".8 Вслед за ним обрушит свою неприязнь на весь литературный процесс В. Каверин: "У нас перевелись писатели, у которых было драгоценное качество, характерное, кстати, и для некоторых наших современников. Это качество - размах, с которым написан "Петербург" Андрея Белого. У нас нет ни одного писателя настолько крупного, чтобы он стал центром определенных настроений, идей, новых измерений. Да что там, крупного писателя! Д а ж е п о л н о ц е н н о г о, б е з у п р е ч н о г о п о с и л е в ы р а ж е н и я тенденциозного р о м а н а у нас, в сущности, не б ы л о и н е т".9