Илья Смирнов - Время колокольчиков Страница 43

Человека, равно любимого двумя поколениями, связавшего два поколения, звали Владимир Высоцкий. Было бы глупо втискивать его в "рокеры", несмотря на то, что многие его песни (скажем, "Парус" /"А у дельфина взрезано брюхо винтом".../) гораздо ближе к канонам рока, нежели к бардовской традиции. Но сказать, что без Высоцкого отечественный рок рос бы по-другому и гораздо медленее -- только справедливо.

"... Поэты ходят пятками по лезвию ножа и режут в кровь свои босые души", -- пел Высоцкий.

"...Поэты в миру после строк ставят знак кровоточия. К ним Бог на порог -- но они верно имут свой срам", -- откликался Башлачев.

На концерте в Лужниках патриарх нашего рока Александр Градский пел песню, посвященную памяти Высоцкого: это не казалось странным.

Человек в модных лакированных штиблетах, затемненных очках, подчеркнуто небрежно одетый. Какая-то невероятная гитара, звучащая с мощью органа. Как хороша! И как хорош бывший хиппи -- счастливый ее обладатель. Сколь выразителен богатейший голос, который Градский показывает гак же небрежно, как костюм...

248

Молодые рокеры относятся к завоевавшим славу лидерам первого поколения немногим лучше, чем молодые поэты к Вознесенскому и Евтушенко: вы чье, старичье? Не многовато ли у вас официальных заслуг? Доверие каждый раз приходится отстаивать заново -- может быть, именно поэтому, напомнив о мощи своего голоса и виртуозности игры, Градский перешел к почти бесхитростным, на трех аккордах выстроенным песням. И зазвучала горьковатая автобиография, окликающая песню В. Высоцкого "Час зачатья я помню неточно...". И шквалом отозвался зал на язвительную притчу о.геологоразведочной партии:

"А куда мы держим путь -- это ведь не главное. Главное -- держать его, а не знать -- куда... "

К певцам, переставшим быть кумирами, приходит зрелость -- и они оказываются ее достойны. Может быть, только бывшие романтики и могут с абсолютной трезвостью оценить все происходящее, включая и собственную дозволенную славу, пришедшую на излете молодости, на изломе судьбы.

Андрею Макаревичу по всем статьям полагалось быть на гастролях в Ленинграде. Он задержался, чтобы спеть одну песню -- вечный романтик, когда-то первым пробивший стену и вышедший в народ. Его встретили несколько настороженно: пожалуй, если бы лидер МАШИНЫ ВРЕМЕНИ заиграл нечто машинально-красивое, не постеснялись бы и освистать. Хрустальные замки и солнечные острова действительно слишком давно скрылись в тумане.

Певец обманул ожидания и победил. Песня его была негромким (но оттого вдвойне сильным) обвинением: речь шла о том, что стыдно дышать разрешенным воздухом, что "лаять вслед ушедшему поезду" - глупая и мелкая собачья радость.

"То Армению, то Эстонию лихорадит уже в открытую, а мы все смеемся над Ленею, потешаемся над Никитою..."

Поразительно, до чего новый Макаревич и интонациями и ритмом строки напоминал Александра Галича. Не пародийно, а всерьез был похож: с полным пониманием того, что повторяет чужое, но что повторять необходимо. Ему рукоплескали, но петь дальше он не соблазнился: все, что нужно сказать, уже было сказано.

Спасибо вам, "отцы"русского рока, -- вы не обманули нашей преданности.

На переломе 70--80-х в отечественной рок-музыке произошли резкие изменения. Рок стал жестко социален: or вернулся в мир, чтобы сказать ему "нет". Петь красивые песни вдруг оказалось никчемным и едва ли не постыдным делом.

249

Первым человеком, заигравшим новую рок-музыку в Москве, стал Сергей Рыженко -- скрипач, изгнанный из консерватории за сотрудничество с МАШИНОЙ ВРЕМЕНИ, и незаурядный вокалист.

Только человек, не понаслышке знающий красоту чистого звука, может издеваться над музыкой так, как Рыженко начала 80-х. В группе "Футбол" его голос блеял и верещал, перекрываясь разухабистым забоем инструментов (к слову, весьма тонко и сложно организованным). Окружающий его мир был неприятен и тошнотворно однообразен:

"По уграм всегда вставай полседьмого. Переполненный трамвай -- на три слова... Все как всегда".

Мир, в общем, не слишком похорошел. По-прежнему ночью светят не звезды, а зрачки кошек, зыркающих с по-моечных баков, по-прежнему "Грузинский рок-н-ролл" вдалбливает: "Стань как Сталин! Стань как Сталин!" Но на смену нахрапистому глумлению вчуже пришла жесткая самооценка, и голос, гордый долгом ее высказать, зазвучал в полную силу: зло, но не злобно, без надсада -

"То, что приняли мы за прорыв, обернулось окопной войной. Мы сидим, окопавшись в грязи, обезумев от вшей. И за годы глухой изоляции стал так узок наш круг, что ты с ужасом видишь, что остался один. Мы -- инвалиды рока..."

Ю. Наумов. Фото опять А. Шишкина.

И скрипка, отфутболенная скрипка Рыженко, научившаяся визжать и мяукать, в этом концерте пела. Она его и начала темой баллады А. Башлачева "Ванюша", срастившей рок-музыку с народной поэзией:

"Как ходил Ванюша бережком вдоль синей речки, как водил Ванюша солнышко на золотой уздечке... Душа гуляла, душа летела, душа гуляла в рубашке белой, да в чистом поле -- все прямо, прямо... И колольчик был выше храма..."

Можно ли было предсказать это во времена "злых песен"? Наверное, да -хотя бы потому, что при всем ожесточении и ерничестве, при декларируемой вседозволенности рок ставил себе единственный запрет: запрет на насилие. Скандалить можно, давить -- нет.

"Иди ко мне скорее, бей морду мне смелее, топчи меня ногами", -- орал Рыженко самодовольному "хозяину жизни". "...И если хочешь -- ты можешь убить меня", -- отзывался в унисон лениградский брат ФУТБОЛА -- ЗООПАРК.

В Лужниках они играли вместе всего пару песен. Но и этого хватило, чтобы голоса с трибун завопили: "А где Майк?" И Майк вышел.

Михаил ("Майк") Науменко, лидер ЗООПАРКА, похож на растревоженную птицу, больше всего озабоченную тем, как бы скрыть свою тревогу. Он -питерец до мозга костей, и уже поэтому знает: жизнь в ее непереносимой конкретности, во всем множестве жестов, слов и столкновений проходит не вне, но внутри человека. То, что "вне", может быть смешным, но жизненный выбор и вывод -- внутренне трагичны.

"Каждый день -- это выстрел, выстрел в спину, выстрел в упор".

На время, конечно, можно отшутиться, но это ничего не меняет.

ЗООПАРК играет рок-н-ролл и блюзы, играет здорово. В общем восторге, однако, становится все меньше бесшабашного веселья и все больше ностальгии. Увы, назвать группу "нестареющей" можно только в порядке комплимента. Гордый умница Майк, рыцарь рок-н-ролла: в его рыцарстве уже мерещится привкус донкихотства.

В одной из ранних вещей ЗООПАРКА -- притче "Уездный город N" -- пелось о парадоксах времени. "Наполеон с лотка продает ордена... " Науменко вряд ли забыл эту песню, но теперь не поет.

Лишь однажды ЗООПАРК развернулся во всю мощь и ворвался в сегодня с прежней своей неукротимостью. Майк пел о тех, кто "мешает нам жить"-- о набыченном

250

251

стаде тупиц и насильников, о героях "качалок", об устроителях драк "район на район". Он не стеснялся в выражениях: "У кого крутые подруги, за которых не дашь и рубля? Кто не может связать двух слов, не взяв между ними ноту "ля"?" ЗООПАРК только что вернулся из Казани. Песня была написана задолго до, но, пожалуй, с такой страстью была спета впервые.

.Старшее поколение "новой волны" лелеет свою честную и бурную молодость. Младшее, кажется, ее просто не помнит'-- зрелость пришла к ним сразу: "их взгляд пристальней, и иногда холодней" (это не значит, то он глубже). Надо сказать, что в ленинградской школе -- пока самой сильной в отечественном роке -- смена поколений шла без пауз, внахлест, и путала любые умозрительные разграничения.

И все же разница достаточно ощутима. К примеру, нельзя сказать, что "старшим" незнакомо чувство одиночества, но оно никогда не становилось жизненно важной проблемой, не обязывало сделать немедленный выбор между замкнутостью и единством, между волей к свободе и волей к победе.

Одиночество, отвергающее страх, но лишенное надежды -- выбор Виктора Цоя, лидера группы КИНО. Он говорит "мы", "наше" ("Мы ждем перемен!"), но иногда думается, что "мы" для него -- лишь способ заслониться от "ты", от связи, обязывающей к самоотдаче. Мир Цоя -братство одиночек, сплоченное отсутствием выхода.

"Мы хотели пить -- не было воды, мы хотели света -- не было звезды. Мы выходили под дождь и пили воду из луж. Мы хотели песен -- не было слов. Мы хотели спать -не было снов. Мы носили траур -- оркестр играл нам туш".

В этом мире, не думая, отдадут жизнь за самого дальнего, но и ближайшего одернут: "Не тронь мою душу".

Как бы ни были зажигательны слова, Цой бесстрастно, почти меланхолически транслирует их в зал, чуть сдавленно протягивая гласные. Он движется по сцене с сумрачным, нелегким изяществом, словно преодолевает сопротивление среды: так рыба плавала бы в киселе. В голосе Цоя больше металла, чем во всем "хэви метал", вместе взятом: он знает, что лезвие опасней, чем кузнечный молот.