Раймон Эсколье - Матисс Страница 45

„Я не знаю, что нас ждет. Но я безусловно горд тем, что так долго говорил о Матиссе. В те времена — скажут позднее —. У них, по крайней мере, был Матисс во Франции (Matisse-en-France).

Матисс-ан-Франс, это звучит, как Пюи-ан-Велей, Марк-ан-Барель, Креси-ан-Валуа… Матисс-ан-Франс.

В самые темные часы ночи он создавал — скажут — эти светлые рисунки.

„Анна, сестра моя Анна, ты не видишь, не скачет ли кто-нибудь к нам по дороге?“

„Я вижу только, как солнце горит и дорога пылит…“

По дороге скакали всадники.[474] И в горящем солнце они увидели Матисса-ан-Франс и прекрасную Анну, обретшую жизнь. Какой прекрасный край! — сказали они“.

Матисс — мастер французских красок. И не только потому, что для него, как и для всех наших великих художников, живопись — вещь духовная, но и потому, что его чистая и богатая палитра — это палитра Франции, палитра витражей Шартра и Жана Фуке.

„В семьдесят лет, — заметил Андре Лежар, — Матисс вновь изобретает живопись. Его последние холсты несут на себе печать блистательной молодости, молодости, постоянно обновляющейся и утверждаемой всем его творчеством, которое само по себе останется неиссякаемым источником юности“.

И как бы в подтверждение этих проницательных строк, живопись Матисса переживает пору цветения: „Натюрморт на мраморном столе“ (1941) — светлая гармония белых, зеленых, лимонно-желтых, синих и розовых тонов; „Разговор“ (1941) — блондинка в синем платье на черном фоне; и эта „Женщина с вуалью“ (1942), под вышитым тюлем, нарумяненная розовым;

Танцовщица в синем платье» (1942) с кожей цвета глины; «Танцовщица, сидящая в кресле» (1942),[475] где доминируют лимонно-желтый и миндально-зеленый цвета.

В ценнейшем номере «Verve» (т. IV, № 13), зелено-белая обложка которого напоминает декупажи, [476] так увлекавшие фантазию Матисса (Гюго тоже часто использовал для своих рисунков бумажные вырезки), воспроизведен, также в цвете, ряд полотен, выполненных в 1942–1943 годах: «Девушка у окна», сидящая в белом платье в желто-красном кресле; «Фиолетовое платье»; «Девушка в розовом платье» у открытого окна с закрытыми ставнями; «Черная дверь», в роскошной гамме с использованием жженой сиены, кадмия и пурпурной камеди; «Лютня» с ее мощной мелодией ультрамариново-синих тонов и красного кадмия; «Интерьер. Королевский табак», где друг друга уравновешивают синее кресло с лютней и высокий стул, на котором сидит, погруженная в мечты, одетая в белое молодая женщина с обнаженными руками; «Микаэла»; восхитительное полотно «Желтое платье и платье из шотландки», где второй туалет противопоставляет шелковистый кадмий, марену, ультрамарин и изумрудно-зеленый тон лимонно-желтому ковра и платья темноволосой молодой женщины; «Танцовщица на черном фоне в кресле стиля рококо»; «Идол», одно из самых чистых, самых значительных произведений этого большого периода — прекрасная копна черных волос, огромные черные глаза, накрашенные кармином губы, розовая кожа, белое платье, красный и синий фон; и, наконец, натюрморты: «Красный натюрморт с магнолией», «Лимоны и камнеломки» (на самом деле это не камнеломки, а примулы) и в особенности «Лимоны на розовом фоне с геральдическими лилиями», [477] вдохновившие Андре Рувейра на эти изящные строки:

«Лимоны, китайская ваза, на боку которой играет синяя тень, вызывающая такие таинственно-нежные чувства, что нетрудно представить себе, как впечатлительная женщина проливает над ней слезы. В этой вазе — букет гиацинтов, тоже смягченных тенью, а из него поднимаются странные маленькие рожки каких-то растений. Весь фон, спокойный, темно-красный с неуловимым оттенком фиолетового, покрыт геральдическими лилиями, написанными в полутонах тонкой куньей кистью и словно попавшими сюда из „Карла Орлеанского“,[478] которого рисовал в ту пору Матисс. Это, несомненно, одно из самых завершенных творений художника, созданное в один из самых счастливых моментов».

Для искусствоведа, критика и художника этот номер «Verve» вдвойне интересен тем, что наряду с репродукциями картин Анри Матисс показывает составные элементы своей палитры.[479]

«ВОТ ЭТО И ЕСТЬ МАТИСС!»

Молодость. Как все великие старые мастера, как все чародеи искусства и поэзии, достигшие совершенства в своем мастерстве, Анри Матисс не перестает о ней размышлять. В пору, когда жизнь клонится к закату, как прекрасно обратиться к будущему и воскликнуть вместе с Виньи:

«Молодые потомки того, кто живет и любит вас…»

30 августа 1945 года Матисс уточнит свою мысль, обращаясь прямо к молодежи:

«Молодому художнику, который не может освободиться от влияния старшего поколения, грозит трясина.

Чтобы уберечься от колдовских чар творчества своих непосредственных предшественников, которых он ценит, он должен искать новые источники вдохновения в творениях различных цивилизаций в соответствии со своими симпатиями. Сезанна вдохновлял Пуссен.

Художник, если он тонко чувствует, не может утерять то, что унаследовано от предыдущего поколения, так как он несет это в себе независимо от себя самого. И тем не менее ему необходимо освободиться от этого, чтобы выразить себя и дать что-то новое и свежее…

Молодой художник имеет полное право полагать, что ему нет необходимости все изобретать, он обязан прежде всего упорядочить свои мысли, примирив различные точки зрения, выраженные в тех прекрасных творениях, которые его впечатляют, и вместе с тем ища у природы ответа на свои вопросы.

Постигнув средства выражения, художник должен задать себе вопрос: „Чего же я хочу?“, и идти в своих поисках от простого к сложному, пытаясь дать ответ на этот вопрос.

Если он сумеет сохранить искренность наряду с глубоким чувством без плутовства и снисхождения к себе, любознательность не покинет его, равно как сохранятся до глубокой старости и рвение к нелегкой работе, и потребность в познании.

Нет ничего лучше этого!» [480]

«Познать молодость» — таково намерение мастера, полностью овладевшего своими возможностями.

«Я работал годами, — признается он Арагону, — чтобы сказали: „Вот это и есть Матисс“».

Он задает Арагону вопрос и сам же отвечает: «Разве не является рисунок синтезом, завершением ряда удержанных и собранных мозгом ощущений, приводимых в действие каким-то одним последним ощущением, так что я выполняю рисунок почти бессознательно, как медиум?»

Он говорит о «грозовом разряде», тонким теоретиком которого однажды проявил себя Андре Лот, прозорливо написавший в 1939 году об эволюции Матисса: «Мы видели, как на протяжении двадцати пяти лет один из самых одаренных художников нашей эпохи постепенно отрекался от своих первых побед — побед, достигнутых непроизвольно, благодаря чистому инстинкту, когда никакая дисциплина не препятствует его порыву, — и для лучшего самовыражения и придания своей идее самой совершенной формы сознательно отказался от блестящих находок».

С редкой проницательностью проанализировал механику этого настойчивого стремления к очищению Андре Лежар: «Все творчество Матисса, „порождение ослепительного света“», о чем говорил Аполлинер, представляет самоисчерпывание. Оно отмечено непрерывным стремлением ко все большему упрощению, к почти абсолютному отречению. Это стремление к чистоте не есть признак аскетизма и иссякнувшей способности чувствовать, напротив, оно является выражением уверенной силы, способности к созиданию, которая пренебрегает случайным, жертвует бесполезным и удерживает лишь основное. Териад справедливо сказал: «Любое произведение Матисса представляет собой то, что остается после ряда динамических поисков и добровольных жертв. Оно — то, что остается, то есть то, что непреходяще. Это все, что требуется… Истинное богатство — это не изобилие, а избрание, выбор, обладание тем, что важно, тем, что поистине важно, только тем, что важно».

ЛЮБОВЬ К ПТИЦАМ

В 1942 году Н. Ведрес [481] посчастливилось застать еще «Матисса среди его полотен и его птиц…» О птицах он только что рассказывал жителям Ниццы… С удивившей всех готовностью тот, кого уже называли «отшельник из Симье», спустился однажды со своего холма, чтобы рассказать о птицах, только о птицах.

Настал день, когда на втором этаже Режины, увы, не стало больше птиц, и сам Матисс оплакивал их в письме к Андре Верде: «Несколько лет тому назад здесь, в этой большой комнате, было больше трехсот птиц. Попугайчики, дрозды, голуби, редкие породы. Они порхали в вольерах… Голуби вообще свободно летали по комнате. Казалось, что находишься в лесу».

С тех пор как он жил в Исси, в 1907 году, Матисс не мог обойтись без сада, а, как известно, Симье — это огромный сад, поистине райский сад. Когда Матисс не может спуститься, чтобы погреться на солнышке, и вынужден оставаться в своей большой комнате, в большой постели, лежа лицом к бухте Ангелов, этот неутомимый путешественник создает себе на стене сад, где бы он мог еще совершать прогулки.