Александр Кушнир - Nautilus Pompilius Страница 5

Дело заключалось даже не в том, что Кормильцев был “штатным” поэтом “Урфина Джюса”, в каковой роли автоматически попадал в категорию “махров”, а в чрезвычайной оригинальности самой персоны Ильи Валерьевича, которая одновременно людей к нему притягивала и их же от него отпугивала. Химик по образованию, полиглот по призванию, знаток совершенно невероятного по нормальным понятиям количества языков (штук около пятнадцати) и обладатель самых странных познаний из самых неожиданных областей человеческого опыта, поэт и в некотором роде философ, Илья Кормильцев отличался странностью внешнего вида, невоздержанностью поведения (в обществе, разумеется) и... чем он только не отличался... Хотя Славе был он, естественно, интересен главным образом в контексте поэтических способностей, но именно в этой области репутация Кормильцева была в тот момент на грани самоуничтожения.

Илья писал стихи для “Урфина Джюса”, и мало где его ругали с таким усердием, как в “Урфине Джюсе”. Почему – вопрос другой, однако стараниями джюсовцев среди свердловских рокеров к 1985 году утвердилось мнение, что Кормильцев – поэт “нулевой”, работать с ним – только время терять. И тут, ко всеобщему изумлению, возник Слава. Помните, как по дороге на рок-семинар старый друг и автор многих обложек и “УД”, и “Hay” Саша Коротич от сотрудничества с Кормильцевым “стал Славу отговаривать”?.. Его и после отговаривали многие и весьма усердно; но отговаривать Бутусова, который что-то решил, дело безнадежное. И слава богу, иначе не довелось бы нам услышать ни про Делона, ни про “скованных”, ни про “хочу быть с тобой”.

Впрочем, прецедент сотворчества с Кормильцевым уже был, когда во время телевизионных съемок давней новогодней программы Кормильцев наскоро изобразил на Славину музыку нечто постсоветское: “Я мерз, но грел собою снег, а значит, жил. И так в сраженье холода с теплом я победил!” Второй совместной работой стала песня “Кто я?” из “Невидимки”, третьей – песня про девочку и фотографию известного французского киноактера... Тут вышел казус, едва сотрудничество не расстроивший: первое прослушивание вызвало у поэта чувство воодушевленного недоумения.

“Премьера песни” случилась во время очередной дружеской попойки в коммунальной комнате Вити “Пифы” Комарова, в которой, кроме хозяина, жил в те времена Федор, манекен; его некогда в воспитательных целях использовал на своих концертах “Урфин Джюс”. Без руки, без ноги, потрепанный и побитый, Федор производил впечатление труповидное и использовался в качестве ночного сторожа Витиной машины: сидел в ней по ночам, воров отпугивал. И неплохо с такой ролью справлялся.

Итак, происходила попойка, и Слава неожиданно сообщил, что решил подарить Илье на день рождения песню. До дня рождения оставалось еще месяца три, но это детали. Тогда и выяснилось впервые под музыку, что “Ален Делон не пьет одеколон”. Илья жутко взбодрился, выскочил на балкон, схватил Федора в охапку и сбросил его с третьего этажа. Стоял непоздний вечер, народ по улице прогуливался и происходящим выкидыванием натурального почти человека был, мягко говоря, ошарашен... Наусы с хохотом и криками выскочили на улицу, подхватили бедного Федора под руки, под ноги и с причитаниями типа: “Осторожно, ногами за дверь не зацепись!” – утащили в подъезд. Говорят, соседи потом на Пифу донос состряпали, а может, и не было такого, неважно.

Фокус заключался в том, что Илья написал смешные, даже издевательские стишки о пролетарской дурочке из многоэтажных кварталов, единственным утешением для которой среди фантасмагории родимого бытия стала фотография на стене.

Ален Делон, Ален ДелонНе пьет тройной одеколон.Ален Делон, Ален ДелонПьет двойной “Бурбон”...

Именно “тройной” в противовес “ихнему двойному”...

Слава воплотил их в сочинении почти трагическом. Неудивительно, что Илья крепко насторожился, услышав тяжелую, полную мрака и безысходности песню на свои по замыслу ернические стишки. Но в отличие от урфиновского прошлого, в котором поэт отличался чрезвычайной скандальностью и готовностью биться насмерть за каждую запятую, ругаться не стал, стерпел даже исчезновение целого слова “тройной”, которое Слава по каким-то личным соображениям петь отказался наотрез.

В итоге оба соавтора не слишком-то понимали, как к этому эксперименту относиться. Дело решил Шевчук, каким-то ветром занесенный в Свердловск; в то время свободный и умный, читавший философские труды Толстого Л.Н. и что-то постоянно проповедовавший, причем с употреблением таких слов, которые свердловским рокерам и не снились. Разве что Кормильцеву, да и то в дурном сне... Слушали его напряженно, но поступали “с точностью до наоборот”. В тот приезд Юрий Юлианович почему-то отчаянно агитировал Бутусова ни в коем случае не связываться с Кормильцевым. Однажды вечером, когда по обыкновению пили у Белкина горячительные напитки и с упоением спорили, Шевчук пошел в атаку и заявил, что “по-настоящему” у Бутусова песни получаются только на свои тексты.

– Например?.. – осторожно спросил Слава.

– “Ален Делон”, например! – отрубил Юрка.

С тех пор Бутусов с Кормильцевым стали гораздо друг к другу ближе. Но оба всегда и со вниманием прислушиваются к словам Шевчука.

Завершилась эта история значительно позже, в 1988-м, на сочинской набережной, где после гастрольного концерта прогуливались в полумраке и по обыкновению спорили Бутусов и Белкин. Егор, следует заметить, относился к “Делону” давно и плохо, а с некоторых пор вел совершенно разнузданную “антиделоновскую” агитацию, сводившуюся к требованию “подзаборных песен не исполнять”. Слава все не соглашался, и надо же такому случиться, чтобы в районе гостиницы “Ленинград” из кустов донесся нестройный, невпопадный юношеский хор, в добрых дворовых традициях поминавший под расстроенную гитару известного французского киноактера.

– Слышал? – возопил ликующий Белкин.

Слава промолчал. Но больше про “Алена Делона” уже никто и ничего из его уст не слыхал. А жаль.

Однако вернемся к исторической реальности: альбом все-таки записали, и “Наутилус Помпилиус” явился в свет собранно, мелодично, пусть даже слегка выпивши. Важнее всего в тот момент для ребят было перейти из разряда рок-н-ролльных друзей в разряд собственно рок-н-ролльщиков.

К тому времени достаточно уже знаменитый “свердловский рок” в реальности представлял собой замкнутую группу человек из десяти, между собою задолго и накрепко переругавшихся. С одной стороны, друг друга они терпеть не могли, с другой – новичков в свой гадюшник старались не допускать. Что ни говори, а дело не только в амбициях: время стояло позднесоциалистическое, полувоенное, чувство опасности распространялось на всех, даже на близких друзей. В мае 1985-го уже вяло дул “апрельский ветер перемен”, а в Уфе газетные статьи приговаривали Юру Шевчука чуть ли не к расстрелу...

Рокеры могли с тобой дружить, пить, разговоры разговаривать, но всегда существовала некая корпоративная грань, переступить которую не удавалось почти никому. Над наусами, которых все знали еще со времен рок-семинаров, зависла некая неопределенность: “Невидимкой” “махры” готовы были даже восхищаться, но авторов все еще пытались при встрече милостиво по головке погладить. Но был ход: старые супергруппы дружно приказали долго жить и о себе вспоминать, начиналась “эпоха сольников”. Тут “махры” готовы были с наусами посотрудничать, но на вторых – для “Hay” – ролях. Слава с Димой, которым юношеской гордыни в те времена было тоже не занимать, мудро стерпели. Они пошли в “наймиты”.

Уже в мае 1985-го они в качестве сессионных музыкантов работают в проекте Жени Димова, бывшего руководителя и барабанщика группы “Трек”, записывают с ним ультраметаллический альбом под названием “Мост”. Чуть позже, в июне–июле, тоже в качестве сессионников работают над записью альбома Егора Белкина “Около радио”. Там же, во время перерыва, всем “Наутилусом” записывают с Настей Полевой Славину песню “Клипсо-Калипсо”, записывают просто так, чтобы Насте помочь. В августе помогают Пантыкину записать музыку к спектаклю Свердловского ТЮЗа “Три пишем, два в уме”; это, кстати, одна из самых смешных их записей, пели песни Андрея Макаревича “в оригинальной упаковке”, веселились до упаду.

Но и в рамках “Hay” двигались вперед: чуть не каждый день – репетиции, 1 июня состоялись первые гастроли в Челябинске, там играли в каком-то заводоуправлении с Настей в роли вокалистки, но без Шевчука, который обещал приехать и не смог.

В результате к осени неожиданно для “махров” оказалось, что “Hay” – “в доску свои”. Результат, кстати, замечательный, тому же “ЧайФу” потребовалось еще почти полтора года на то, чтобы “войти в топ”. Уже в середине октября вполне серьезно обсуждается перспектива совместных концертов с “Урфином Джюсом”, в тот же день вечером в обкоме ВЛКСМ разбирались программы трех групп: “УД”, “Hay” и “Флага”. И после длительного разговора – вердикт: все три группы допущены к фестивалю! Сейчас трудно сказать, к какому именно из несостоявшихся фестивалей, но определенно следующее: на внешнем – пусть внутрисвердловском – фронте “Hay” одержали победу. На фронте внутреннем дела шли иначе.