50 музыкальных шедевров. Популярная история классической музыки - Ольга Григорьевна Леоненкова Страница 53

В этот «пиковый» момент он и поет свою арию с бокалом вина в руке. И мы с изумлением видим перед собой совсем другого Германа, от его первоначального пылкого лирического образа не остается и следа. Теперь это прожженный, безжалостный циник.

Модест Чайковский — автор либретто — перефразировал для этой арии известную в то время начальную строчку стихотворения Николая Карамзина: «Что наша жизнь? Роман».

«Что наша жизнь? Игра!

Добро и зло — одни мечты!

Труд, честность — сказки для бабья.

Кто прав, кто счастлив здесь, друзья?

Сегодня ты, а завтра я!

Так бросьте же борьбу,

Ловите миг удачи,

Пусть неудачник плачет,

Пусть неудачник плачет,

Кляня, кляня свою судьбу».

Это момент ложного триумфа, за которым немедленно следует сокрушительный проигрыш (Герман ошибочно ставит даму пик вместо туза) и смерть — оперный Герман заканчивает эту партию «фараона» самоубийством, а не «шестым нумером» в психиатрическом отделении Обуховской больницы, как в повести Пушкина.

Петр Ильич Чайковский

Ария Ленского из оперы «Евгений Онегин»

https://youtu.be/UV7-M9L5FSU

Самая знаменитая и любимая публикой русская оперная ария — это, конечно, предсмертная ария Ленского из «Евгения Онегина» Чайковского. Запетая до невозможности, за полтора века ставшая каноном оперной лирики и штампом тенорового репертуара, она все равно хранит в себе невыразимое обаяние русского сплина, пушкинского слова и мелодического дара Чайковского.

ВАЖНО ЗНАТЬ:

«Евгения Онегина» Чайковский написал по большой любви. Правда, любовь эта была не с первого взгляда. Сначала идея написать оперу на этот сюжет (ее подсказала композитору певица Елизавета Лавровская) показалась ему «дикой». Хрестоматийный пушкинский текст с его неторопливым течением событий и обилием жизненной прозы не вписывался в привычный оперный формат. Тем не менее эта мысль зацепила его сознание. Чайковский, как он вспоминал позже, в тот же день «перечел [„Онегина“] с восторгом и провел совершенно бессонную ночь, результатом которой был сценариум прелестной оперы с текстом Пушкина».

Слово «прелестная» в отношении собственного сочинения нечасто можно встретить у самокритичного Чайковского. Ни к одной другой своей опере он не испытывал таких нежных чувств, как к «Евгению Онегину»: «Я таял и трепетал от невыразимого наслаждения, когда писал ее». Он был абсолютно доволен результатом и, по его собственным словам, «до слез восхищался музыкой», надеясь, что и публика разделит его чувства.

Правда, относительно реакции публики у него были большие сомнения, потому что «Онегин» нарушал все привычные оперные нормы. «Да, это опера без всяких перспектив», — писал он своему другу и ученику Сергею Танееву. Чайковский позволил себе роскошь следовать исключительно собственным критериям прекрасного — больше всего в искусстве он ценил сердечность, простоту и искренность высказывания.

В «Онегине» не было ничего, за чем обычно публика идет в оперный театр: ни виртуозных арий в итальянском духе, ни яркой интриги с эффектной развязкой, ни исторических костюмов, ни высокопарной лексики. Никаких «египетских принцесс и фараонов», как говорил Чайковский, намекая на популярную в те годы «Аиду» Верди. Его опера начинается демонстративно прозаически: старый сад, «две старушки» (так Чайковский пишет о Лариной и няне) в домашних капотах варят в медном тазу варенье. Для полного жизнеподобия в этой картинке не хватало только мух и комаров.

Неудивительно, что, выпуская свое любимое творение на сцену, Чайковский заранее пытался оградить ее от критики блюстителей оперных канонов. На всякий случай он даже отказался от самого слова «опера» и назвал «Онегина» «лирическими сценами», подчеркнув скромный, камерный формат этого сочинения.

Более того, Чайковский не хотел отдавать свое нежно любимое детище на казенную оперную сцену на растерзание шаблонно мыслящим режиссерам. Он категорически настаивал на том, чтобы «Евгений Онегин» был поставлен не профессиональной оперной труппой, а силами юных студентов вокального отделения Московской консерватории, где сам в это время вел классы гармонии. Он боялся, что все будет испорчено, если «Онегин» будет исполнен обычной оперной труппой — «ветеранами и ветераншами, которые без всякого стыда берутся […] за роли 16-летних девушек и безбородых юношей» (из письма Н. Ф. фон Мекк).

На премьере оперы в московском Малом театре (ноябрь 1879 года) юных героев Пушкина пели двадцатилетние артисты. А на 24-летнего баса Василия Махалова, исполнявшего партию старого генерала, мужа Татьяны, пришлось надеть седой парик. Судя по старым фото, попытка состарить гримом его лицо успехом не увенчалась.

Была еще одна проблема, которая очень волновала Чайковского: «Я имею в виду кощунственную дерзость, с которой мне, вопреки моей воле, приходилось ко многим пушкинским стихам прибавлять либо свои, либо, местами, стихи Шиловского… Вот чего я боюсь, вот что меня действительно беспокоит!» И он был прав.

Первым возмутился Тургенев. «Несомненно, замечательная музыка, особенно хороши лирические, мелодические места. Но что за либретто! Представьте, стихи Пушкина о действующих лицах вкладываются в уста самих действующих лиц». «Кощунственную дерзость» не простил Чайковскому и Лев Толстой, которому адресовал свое высказывание Тургенев, и — позже — Владимир Набоков. До сих пор Чайковский не прощен теми, кто относится к пушкинскому слову как к святыне.

Кроме того, композитор многое изменил в самой фабуле. Опера «Евгений Онегин» получилась у Чайковского вовсе не об Онегине, хотя именно он причина всех событий. Она о Татьяне и ее «духовном брате» Владимире Ленском.

При этом Татьяна списана с натуры с высокой степенью портретного сходства. А вот Ленский у Чайковского не совсем пушкинский. В романе он принимает на себя стрелы иронии и насмешки (не всегда добродушной) сразу с двух сторон — от автора повествования и от Онегина. Но в опере он показан как трагический герой, как невинная жертва рокового течения жизни. «…Ленский у Чайковского как будто вырос, стал чем-то большим, нежели у Пушкина», — писал Тургенев.

Свою знаменитую арию Ленский поет в середине оперы — в пятой картине. Здесь