ОБ ИСКУССТВЕ. ТОМ 2 (Русское советское искусство) - Луначарский Анатолий Васильевич Страница 55

В этом есть своя доля истины. Во–первых, каждый новый великий класс несомненно несет с собой новую культурную волну, новый тип строительства, высшие законченные формы которого станут характернейшими и богатейшими достижениями нового искусства. Во–вторых, тс, кто были рабами насмехавшихся над ними утонченных господ, переносят свою ненависть довольно естественно с личностей своих эксплуататоров и обидчиков на весь их обиход и на все, что было им дорого. Такого рода прямое отрицание ценностей предыдущей культуры отмечает, как один из законов в развитии общественных художественных форм, и Плеханов. Именно этим объясняется то злобное стихийное разрушение, которому часто подвергали крестьяне во время своих восстаний помещичью усадебную культуру. Но те, кто любит преувеличенно ужасаться «хамскому неведению красоты» и «тупому духу разрушения революции», обыкновенно не принимают во внимание совершенно особенного склада того класса, которому история уготовила роль могильщика буржуазии и строителя нового общества — класса пролетариев. Конечно, пролетариат не только в России, но даже в самых передовых европейских государствах разнообразен по своему составу и в нем могут находиться элементы, в которых стихийное революционное чувство разрушения преобладает над ясным сознанием строительных задач и всех условий, входящих в это небывалое, гармоничное и разумное общественно–культурное строительство.

Прошли времена, когда передовые слои пролетариата, те, которые задают тон в пролетарской революции, разрушали машины. Первой задачей пролетарской революции, как и всякой другой, является, конечно, завоевание власти. Здесь идет беспощадная классовая борьба, и если бы для победы потребовалось то или иное частичное разрушение достижений старой культуры, никто из бойцов не остановился бы перед этим разрушением. Заметьте, никто: ни наступающий пролетариат, ни обороняющаяся буржуазия. Сейчас же вслед за захватом власти выдвигаются на первый план, как учил нас Ленин, задачи культурно–хозяйственного строительства. Ленин ставил эти стороны, так сказать, рядом. С одной стороны, он говорил коммунистам: вы научились воевать, теперь докажите, что вы умеете торговать. С другой стороны, он твердо настаивал в своей знаменитой статье «О кооперации» на том, что культурные задачи выдвигаются сейчас на первый план. «Коммунизм может быть построен, — писал Ленин, — только руками десятков миллионов людей, после того как они научатся все делать сами».

Лишь после разрешения вчерне, но достаточно фундаментально этих хозяйственно–культурных задач, уже предполагающих, конечно, потребление и приобретающих смысл только при условии этого потребления, на первый план начнет выдвигаться качество потребления — то, что можно назвать «потребительным коммунизмом», то есть вопросы организации самого быта, вопросы использования возросших и гармонизированных хозяйственных сил человеческих ради достижения наибольшего счастья всех и каждого.

В то время как в военный период борьба заслоняет все, в то время как в первоначально–хозяйственный период коммунистического строительства на первый план выдвигается удовлетворение самых первых необходимостей, в третий период, который наступит не сразу в виде какого–то перелома, а будет, так сказать, постепенно внедряться в культурно–хозяйственный период, на самый первый план выдвигается организация разумной и прекрасной жизни.

Письмо второе

Когда я был в Петергофе, народу там было не особенно много, но в общем посещаемость Петергофа уже сейчас колоссальна. За год через Петергоф прошло 100 000 экскурсантов. В погожий день, особенно в праздники, даже несколько обезлюдевший Ленинград дает Петергофу трехтысячную толпу. Что же составляет радость этой толпы, чем она притягивается? Прежде всего и главным образом — так же как в Версале, куда выезжает в воскресенье высокий процент жителей республиканского Парижа, — их притягивают изумительные фонтаны. Ну, хорошо, это царские фонтаны, хорошо, это прихоть целого ряда тиранов от Петра Великого до Елизаветы, Екатерины и т. д. Но для того, чтобы показать воду в этом ее динамическом состоянии, воду, многообразно борющуюся с силой тяжести и в борьбе этой в конце концов ей подчиняющуюся, — цари призвали крупнейших мастеров, дали им громадные средства, преследовали вместе с ними достижение грандиозного эффекта. Удалось ли им достичь этой цели? Удалось. Сейчас нам не нужно затрачивать для этого тех сумасшедших средств, которые тогда были затрачены, но при сравнительно небольшой затрате для поддержания этого эстетического эффекта мы можем иметь его для ?себя, сделать из него могучее зрелище для масс.

Но то же, что относится в Париже к Большому Версальскому дворцу, относится у нас к целому ряду дворцов Елизаветинской, Екатерининской, Павловской и Александровской эпох, в которые цари, вожди дворянства, опираясь на покорный крепостной труд, приглашали со всех сторон мира самых талантливых художников, выдвигали русских художников, отданных в учение этим мастерам, хотели всему миру и своим собственным подданным импонировать блеском и величием, в то же время сами, так сказать, купались в этом блеске и величии, поскольку в них самих при всех их личных пороках, при всей их личной мелочности на первом плане исторически стояло сознание именно своего царского достоинства, своей функции всемогущего правителя.

Почему эти дворцы привлекают? Почему они тешат? Почему в них устремляются толпы обывателей, в особенности же рабочих? Потому что они грандиозны и в грандиозности своей художественно законченны. Когда народ сам создаст свои приемные залы, свои залы для танцев молодежи, свои народные дворцы, «к создаст их, конечно, еще грандиознее и во многом совершенно в другом типе. Но он ни у кого другого не научится той ослепляющей шири, тому художественному размаху, которые именно дворянство дало во время своего апогея.

Но во многом то же самое относится и к интимным сторонам барской жизни, отличающейся, конечно, особенным совершенством у вождей дворянства, безмерно богатейших среди всех дворян, то есть при дворе. Цари не только окружали себя бесконечным блеском во время своих общественных праздников, то есть в своем церемониале, пропагандировавшем идею их мощи, они старались окружать себя законченным комфортом, изящнейшим подбором вещей и в своей интимной жизни. Грубый Елизаветинский двор, великолепный в своей официальной пышности, еще слаб в организации интимной жизни. При Екатерине задачи художественного уюта начинают уже подавать свой голос. При Павле и Александре они достигают апогея. Блеск Павловского полуампира и Александровского ампира в официальной области находит себе равное отражение в изяществе, в мастерстве обстановки повседневного комфорта. Дальше следует крутой срыв в одном и другом. Официальная сторона царизма приобретает казенный казарменный характер. Время Николая I неспособно уже создать в этом отношении ничего одухотворенного, оно полно солдатской надменности. И хотя Николай как раз первый начинает проявлять особую заинтересованность интимной стороной жизни, партикуляризмом, он и в этой области бледен и начинает поддаваться тусклому уровню обстановки буржуазного жилища его времени. У Александра II дальнейшее продолжение того же процесса. У Александра III почти ненависть к скучной для него официальщине и какая–то медвежья берлога для жилья. У Николая II верх безвкусной, базарной обстановки, которая в то же время явно захватывает последнего царя, неликом поглощает его своей бездной частносемейной зажиточной пошлости *. Ничему нельзя научиться или, вернее, только отрицательный урок можно получить у верховных вождей правящего дворянства в их интимной обстановке. Но, конечно, изумительным уроком высокосодержательного жилья являются хотя бы, например, Павловский дворец, жилые комнаты Марии Федоровны и т. д. Конечно, я не говорю, что скоро наступит время, когда гостиные и кабинеты наших рабочих смогут почерпнуть многое при своей организации из этих образцов. Но общие залы, столовые, библиотеки, бильярдные наших домов отдыха и наших клубов? Так поставленный вопрос дает совсем другой ответ. Быть может, мы сможем найти совершенно другие принципы обстановки наших изящных общественных жилищ. Но ведь нельзя не обратить внимание на такое явление: в то время как Николай II заказывает свою мебель довольно известному мастеру его времени Мельцеру и тот устраивает ему ужаснейшие жилища, в которых может жить только пошлый человек и полуидиот, — высококультурная графиня Палей по другую сторону площади б. Царского Села устраивает гармоничное, содержательное, интересное жилище, но собирает при этом, однако, исключительно старые вещи. Дворянская действительность, как и действительность буржуазная, уже не могла создать изящного, и самые культурные сливки аристократии и буржуазии упадочного времени обращались к прошлому как его любители и ценители.