Символические образы. Очерки по искусству Возрождения - Эрнст Ганс Гомбрих Страница 57

Образ делается с головой и лицом непокрытыми, чтобы показать, что истинная любовь и дружба искренняя не могут долго таиться в сердце, но выходят наружу, как св. Григорий говорит: «Знак любви — в явленных ею делах».

Надпись «зима и лето», сиречь «нужда и преуспеяние» означает, что истинный друг должен открывать другу свои сердечные тайны и рассказывать о всех своих нуждах.

А на сердце его начертание «далеко и близко» означает, что друга надо равно любить вблизи и вдали.

По подолу написано «смерть и жизнь», дабы показать, что истинная любовь и дружба искренняя должны сохраняться не только в этой жизни, но и в смерти, которую означает подол.

Зеленый наряд означает, что дружба всегда должна оставаться свежей и не охладевать со временем, но зеленеть весь год, как плющ, который во всякое время цепляется за друга и нигде с ним не разлучается.[443]

Умеренность. Париж, Национальная библиотека, Manuscrits français № 9186, fol. 304

Суровость. Из Cesare Ripa, Iconologia overo Descrittione dell’imagini universali (изд. 1603 г.), стр. 568

У Рипы рисунок, как мы видели, совсем не похож, однако текст представляет собой лишь чуть более изящный пересказ Холкота, украшенный несколькими классическими штрихами.

Дружба

Женщина в белом наряде, однако грубом и оставляющем почти все ее левое плечо и грудь обнаженными; правой рукой она указует на свое сердце, на коем златыми буквами начертан такой девиз: LONGE, ET PROPE.

А по краю ее платья идет надпись: MORS, ET VITA. Глава ее непокрыта и увенчана венком из мирта и цветов граната, на лбу ее надпись: HIEMS, AESTAS. Левой рукой она держит дряхлый вяз, обвитый зеленой лозой. Дружба, согласна Аристотелю, есть руководимое добродетелью и разумом неизменное проявление и взаимное благорасположение между людьми, имеющими нечто общее в натуре и темпераменте. Белое и грубое одеяние есть чистосердечие душевное, по которому истинную любовь можно издалека отличить от любого рода притворства.

Левое ее плечо и грудь обнажены, и сердце являет слова «близко и далеко», поскольку истинный друг, будь он рядом или в разлуке с любимым, всегда оставляет с ним свое сердце, и хотя времена меняются и удача порой отворачивается, сам остается неизменным, готовым жить и умереть за дружбу, как это говорится в девизах, начертанных на челе и по краю платья. Неискренняя же дружба, стоит удаче чуть-чуть отвернуться, рассеивается, как легкая дымка при первых лучах солнца. Непокрытая голова и миртовый венок с цветами граната показывают, что плод гармоничной дружбы и истинного союза распространяет сладостный аромат примерных и достойных деяний и при том без всякого тщеславного и пустого самовосхваления, которое так часто скрывает лесть, враждебная истинной дружбе.

Изображают ее босой, дабы показать ее заботливость и готовность служить, невзирая на неудобства, как Овидий сказал в «Науке любви»: Si rota defuerit, tu pede carpe viam. (Нету повозки, приди пешком.).

Наконец, она обнимает дряхлый вяз, обвитый зеленой лозой, дабы показать, что дружба, возникшая в преуспеянии, должна сохраняться всегда, и что дружба должна идти впереди прочих наших забот, памятуя, что не бывает друга столь никчемного, чтобы не сумел отыскать тот или иной способ выполнить долг дружбы.[444]

Отрывок этот довольно скучен, зато показывает главное — как из средневековой дидактики возникла иконология Рипы. Для Холкота рассказ о древнеримском изображении дружбы — лишь отправная точка для нравственной проповеди и природе этой добродетели. Картина не предназначена для иллюстрации, ее цель — помочь запоминанию. На ее примере легче объяснить и расписать общие места, вроде того, что «друг в беде — настоящий друг», «для друга ничего не жалко».

Разумеется, так можно прочесть и текст Рипы. Персонификация напоминает о качествах, которые входят в определение данного понятия.

Возможно, в случае «дружбы» аббат Плюш вновь мог бы возразить, что не узнал ничего нового.[445] Однако у Рипы есть примеры, когда его графическое определение сообщает больше, нежели просто название. Возьмем «Суровость», добавленную в более позднем издании.[446] В нашем понимании это неприятное качество, однако из рисунка и сопутствующего текста мы узнаем, что до переворота во взглядах суровость считалась весьма желательной и изображалась в виде «старицы, облаченной в царские ризы и увенчанной лавровым венком».

Делается она старой, ибо суровость свойственна старости и целью имеет не сдаваться ни на какие уговоры, не склоняясь к легкомыслию или суетности. Она облачена в царские ризы, ибо суровость пристала монархам и государственным мужам. Severitas regem decet, maistatem praestat, dignitatem auget, (суровость прилична царям, умножает величие и укрепляет достоинство), как сказал Франческо Патриччи в «De Regno», книга 8, глава 6.[447]

Далее Рипа разъясняет атрибуты, с которыми предлагает изображать Суровость: «Она увенчана лавровым венком, чтобы провозгласить величие и добродетель Суровости, ибо императоров и славных, строгих и суровых мужей венчают лаврами».

Атрибуты, разумеется, усиливают и улучшают дефиницию, добавляя новые сравнения, метафоры или символы (здесь эти слова взаимозаменимы) определяемого понятия:

В левой руке она держит куб, ибо, как куб означает твердость, поскольку твердо стоит на любой из своих граней (части его вполне соразмерны — совершенство, другим фигурам не свойственное), так и Суровость неизменна, неколебима, духом же тверда и в замыслах постоянна.

Обнаженный кинжал на средине куба стоящий означает, что Суровость — добродетель, неподдающаяся боли, если того требует правое дело, как сказал нам святой Фома, «Сумма Теол.» II/2, глава 157, арт. 2.

В правой руке она повелительно держит скипетр, ведь суровость почти что всегда права, ибо пристало царям и судьям, держащим скипетр, чтобы слова их были истинны, неизменны и нерушимы, как Франческо Патриччи сказал в восьмой книге «De Regno».

Рядом с ней помещается тигр, ведь зверь этот по природе яростный и никому не покорствует. Так же и Суровость не сдается на мольбы ни на что другое, не желая ни в чем уклониться от первоначального намерения, о чем мы читаем в «Энеиде» Вергилия, глава 4: «Mens immota manet, lachrimae volvuntur inanes».[448]

Сам Рипа попытался в предисловии разъяснить принцип, лежащий в основе его метода наглядных определений. В качестве придворного повара или кравчего он, вероятно, не был профессиональным мыслителем, однако старался, по мере сил, оставаться в сфере аристотелевской логики и риторики. Из логики он почерпнул