Иегуди Менухин - Странствия Страница 63

Рука художника проводит по бумаге линию, действуя точно и в то же время свободно. Это соединение дисциплины и раскованности, своего рода основополагающий парадокс красоты, кажется мне высшим человеческим достижением. Примеры тому есть во всех искусствах — подобным образом творит и великий музыкант, и великий художник; вспомним и Эдмона Ростана, импровизировавшего александрийские стихи. Разумеется, это не прерогатива одного лишь человека. Равновесие спонтанности и дисциплины, в коих для меня заключено высшее проявление жизни, демонстрируют и чайка, которая откапывает моллюсков на песчаном берегу и бросает их с безошибочной точностью на камни, и кошка с ее безошибочно точным прыжком. Потому меня особенно восхищает художник в своей мастерской. Мне выпала честь дружить с несколькими. Среди тех, к кому я питаю особое уважение, великий художник-гуманист Оскар Кокошка, по счастливому случаю оказавшийся нашим соседом в Швейцарии. Я равно восхищаюсь его видами Лондона и горными пейзажами. Интересно отметить, что он, человек массивного телосложения, всегда больше тяготел к “массам” — цвета, объема, форм, — избегая деталей. Каждый год я предвкушал встречу с ним на моем фестивале в Гштаде, если, конечно, он не проводил лето в своей школе в Зальцбурге.

Хотя музыка украшала жизнь Дианы с самого начала, это была лишь одна муза из шести, заслуживших ее внимание. От своих ирландских предков она унаследовала интерес к поэзии, от французских — остроумие, от тех и других — страсть к языкам. Набожные поколения передали ей свою религиозность, метафизика впиталась в ее плоть и кровь. Выйдя из-под родительской опеки и охладев к церковным формам благочестия, она сохранила в себе ощущение бесконечности: она всегда чувствует ее у себя за плечами. Так же, как и мои родители (а быть может, и я сам), она никогда не сделает ничего без одобрения того всевидящего ока, которое существует внутри нас, или наблюдает за нами снаружи, или, возможно, делает то и другое вместе.

После того как наши мальчики выросли и женились, я жил в женском обществе и имел немало возможностей отдать должное силе “слабого пола”. Помимо нашей мудрой и преданной домоправительницы Милли Лоу, которая была стержнем нашей жизни, неизменным, как восход солнца, нам помогала Кэтлин Смит, два десятилетия выполнявшая функции секретаря. Она всегда была безупречно надежна и любезна — начиная с утреннего визита почтальона и до последнего телефонного звонка поздно ночью. И, наконец, Элеонор Хоуп, которая присоединилась к нам в середине семидесятых и воплотила в себе образ идеального секретаря. К возложенным на нее обязанностям, какими бы скучными и трудными они ни были, она подходит с юмором и воображением. Ныне она является моим агентом.

Я долго сожалел, что мои занятия дают мало перспектив для раскрытия собственных талантов Дианы. Разумеется, я понимал, какая это вопиющая несправедливость, что столь незаурядные дарования не находят достойного применения. В последние годы, вместе с сокращением ее семейных обязанностей и с распределением моих между дирижированием и организацией фестивалей, появилась возможность дать временный выход для ее способностей, что доставило мне большое удовольствие и, должен признаться, избавило от острого чувства вины. В 1969 году Диане представился первый такой случай с момента нашей женитьбы. В тот год на фестивале в Бате должен был прозвучать “Директор театра” Моцарта в постановке Венди Тойе. Но поскольку оригинальное либретто довольно слабое, актера Роберта Морли попросили переделать его. Он выполнил это весьма успешно, причем не только сделал текст достойным моцартовской музыки, но и разработал роль капризной служительницы, специально рассчитанную на большой комический дар Дианы. Даже я должен был что-то делать на сцене, прежде чем спуститься в оркестровую яму дирижировать. Я любил смотреть на нее за сценой, как она работает вместе с другими актерами и наслаждается этим. После стольких лет, проведенных из-за меня на заднем плане, она снова могла блистать сама по себе. Но это было лишь начало.

На следующий год, сперва в Бате, затем на телеканале Би-би-си, Диану попросили прочитать стихи Огдена Нэша в качестве поэтического комментария к исполнению “Карнавала животных” Сен-Санса. Она бегло просмотрела стихи и написала свои собственные. Я хорошо понимал ее: она просто не могла себя заставить произнести эти слова, так же как я не мог играть некоторые каденции. Она отвела себе два или три дня на написание стихов — в то время мы находились в Гштаде и были сравнительно свободны. Так вот, за этот срок она сочинила пятнадцать стихотворений. Передача имела большой успех. Через два года по просьбе Хамфри Бертона она участвовала в серии его передач на лондонском телевидении. Она читала разные стихотворения Эдварда Лира под музыку, специально сочиненную Эдвином Роксбургом. На следующее Рождество 1973 года она сделала программу по поэзии Э. Э. Каммингса. Мне казалось, что я знаю Диану насквозь, однако она сумела поразить меня. Было наслаждением видеть ее полностью свободной: как она вся отдается поэтическому творчеству, размышляет, работает над словом, способным передать весь спектр драматических эмоций — от комедии и грубого фарса до трагедии.

Что бы Диана ни делала, она продолжает оставаться моей вдохновительницей и советчицей. Ныне она автор двух талантливых книг.

ГЛАВА 11

Фанатик беспристрастия

Среди всех стран мира лишь в Венгрии и Румынии символом государственности стала музыка. В то время как у других небольших народов новое ощущение национальной идентичности порождало фигуру деспота или революционера, который разрушает твердыни или мстит соседям, венгры и румыны сделали своими героями музыкантов. В Венгрии Зольтан Кодай делит эту честь с Бартоком, в Румынии же безраздельное и неоспоримое первенство принадлежит Джордже Энеску.

У человека, живущего в условиях нашей урбанизированной, технологичной, компьютеризованной цивилизации, сила румынских музыкальных традиций вызывает чувство благодарного удивления. В каждом уголке страны пестуют свой собственный стиль, и знаток музыки здесь подобен дегустатору вин — по особенностям игры крестьянина на флейте или цыгана на цимбалах он может определить их происхождение: северный склон такой-то долины, западный берег такой-то реки. Немудрено, что в стране со столь живыми музыкальными традициями представители этого искусства пользуются авторитетом и народ, породивший величайшего универсального музыканта столетия, гордится им. Но при этом есть что-то обворожительно-невероятное в превращении слуги давно ушедших, утонченных и величественных феодальных порядков в знаковую фигуру современной народной республики.

Мертвые легко поддаются обожествлению. Их жизнь и высказывания можно как угодно искажать, не боясь встретить отпор с их стороны. Однако “канонизация” Энеску при социализме кажется мне справедливой и достойной восхищения. Ибо хотя он служил королевскому двору, хотя он навсегда увез свою княгиню из Румынии сразу после прихода к власти коммунистов, как музыкант он оставался сыном своей страны. Пусть на древе его творчества прижились ростки из Парижа и Вены, наполнились они жизненными соками, почерпнутыми в родной Молдавии — в ее почве, ее душе, ее водах. Энеску стал своего рода объединяющим звеном между монархией и народной республикой, поскольку его значимость была ясна для обеих. Если бы он не уехал и воочию увидел переход от старого строя к новому, он едва ли был бы счастлив. Однако я сомневаюсь, что он был счастлив и в эмиграции. Разумеется, у него не было выбора. Княгиня Кантакузино не могла принять манер и энтузиазма “товарищей”, надо было увезти ее и остатки окружавшей ее обстановки за границу. Мне кажется, что в ином случае он мог бы вернуться в Бухарест, самореализоваться, служа своему народу — своей музыкой, преподаванием, оперным и оркестровым дирижированием, и принимать за это заслуженные почести.

Когда в мае 1946 года я впервые после войны приехал в Румынию, Михай (тот самый, что когда-то проехал мимо меня на белых пони) еще занимал трон (тот самый, на который я некогда нахально взобрался), и Энеску еще не эмигрировал. Страну оккупировали союзники, русские и американцы, но иностранное присутствие не мешало буйному цветению мирной жизни. А она в Бухаресте кипела: повсюду изобилие хороших продуктов, на улицах довольно плотное движение, самый воздух казался словно наэлектризованным жизненной активностью. Всегда любезные американцы одолжили мне армейский автомобиль, и я снова съездил в Синайю. Оказалось, что волшебство, запечатленное в моей памяти, нисколько не утратило силы: горы и лес, животные и растения — все слилось тут воедино, словно в первозданном Эдеме. (С тех пор Синайя пережила обычный упадок, связанный с туризмом: бетонные здания осквернили ее священную первозданность, а толпы людей нарушили неспешный ход времени.)