Михаил Ромм - О себе, о людях, о фильмах Страница 8

И вот у нее в доме я познакомился с человеком как раз необыкновенно терпимым. Это был Сергей Михайлович Эйзенштейн… Дружить с ним было невозможно, он был слишком умен… Мне было всегда нелегко с Эйзенштейном, потому что он был намного образованнее. Он был необыкновенно эрудированным человеком. И мыслил он необыкновенно, очень своеобразно. Каждая его мысль еще тащила за собой какой-то второй дополнительный, третий, четвертый смысл. Через полчаса разговора с ним я чувствовал себя усталым от напряжения, оттого, что надо говорить с ним на уровне, чтобы ему было интересно, чтобы это было не глупо. А я знал гораздо меньше, и мне было трудней.

Тост Николая Шенгелая[22]

В искусстве, особенно таком, как театр или кинематограф, успех часто приходит случайно. Множество самых разнообразных обстоятельств формируют жизнь человека в искусстве. Не знаю, стал ли бы Шаляпин Шаляпиным, если бы случайно не встретил Горького.[23] На моем пути было много прекрасных людей, которые помогли мне стать человеком. Среди них хочу вспомнить прежде всего самого доброго из людей, каких я знал в жизни, — моего отца. Хочу вспомнить моего старшего брата. Вспомнить знаменитых советских скульпторов Коненкова и Голубкину, и рядом с ними одного безвестного командира Советской Армии, которому я особенно обязан, ибо именно он заставил меня анализировать свои поступки. Среди этих людей, разумеется, и Сергей Эйзенштейн, и Борис Щукин, и Фаина Раневская, и многие, многие другие. Оглядывая прожитую жизнь, я все время мысленно вижу своих учителей, каждый из которых сотворил кусочек моей души, моего разума, моих убеждений, моей любви к кинематографу. Об одном из этих людей я хочу сейчас рассказать. Имя его — Николай Шенгелая. Это был очень красивый, остроумный, бурно темпераментный и прекрасный человек. Он был талантлив решительно во всем. Разумеется, прежде всего, — в кинематографе. Его искренне любили за поразительные душевные качества. Как кинематографист я был моложе Шенгелая, хотя по возрасту, думается, он был моим ровесником. Я поздно пришел в кино, первую картину сделал в 33 года. Когда я только начинал свой путь кинематографиста, он был уже знаменитым режиссером Грузии. В эпоху немого кино он создал блистательную картину «Элисо» и сразу вошел в ряд крупнейших мастеров. В то время я был начинающим сценаристом, потом ассистентом режиссера. В профессиональных кругах кое-кто знал, что есть такой Ромм, что-то он делает, что-то пишет… Однажды был я в знаменитом здании в Гнездниковском переулке, где испокон веков находится Управление кинематографии. Сколько великих кинопобед видело это здание и сколько великих поражений! Я бродил по нему в поисках нужного мне редактора, выполняя поручение своего режиссера. И, вероятно, заблудившись, оказался в просмотровом зале, где как раз шел новый фильм Николая Шенгелая. Здесь был цвет советской кинематографии, сидели великие мастера немого кино, сидели с женами, с друзьями. И сам Шенгелая с женой, Нателлой Вачнадзе, актрисой, первой красавицей Грузии. Смотрели «Двадцать шесть комиссаров». Запрятавшись в уголок зала, я досмотрел фильм до конца. Он мне сразу не понравился: показался холодным, полным ложного пафоса, нестройным. Наверное, я был злой, потому что не ел с утра. И был поражен, что все начали расхваливать картину в самых пышных выражениях. Очень любили Шенгелая и не хотели огорчать. Но я-то не был знаком с ним. И среди потока похвал становился все злее и злее, а потом неожиданно для себя попросил слова.[24] На меня воззрились с недоумением — что за субъект? Из присутствующих меня знал только Эйзенштейн. Он с ехидной улыбкой посматривал в мою сторону. Эйзенштейн всегда все понимал сразу и понял, что я буду ругать фильм. Действительно, я превратил его в «отбивную котлету». Очень сердито, коротко и, вероятно, удачно. Воцарилось мертвое недоуменное молчание. Я встал, вышел и тут же встретил нужного мне редактора, который выскочил из зала, обескураженный моим нахальством. Мы поговорили все же о делах, и я пошел восвояси. Выхожу из знаменитого дома и вижу на улице всю компанию. Все тут! Струхнув, решил укрыться в ближайшей подворотне. Вдруг слышу — подзывает Шенгелая:

— Вы куда, молодой человек? Чего вы прячетесь? Если уж осмелились говорить, то идемте с нами.

— А куда?

— Увидите.

Пошел я с ними. Они все смеются, оживленно разговаривают, а мне неловко. Но и удрать нельзя: Шенгелая время от времени оглядывается, тут ли я. Пришли в ресторан «Метрополь». Начался пир по-грузински. Объявили тост за Шенгелая и выбрали его тамадой. По грузинскому обычаю тамада — хозяин стола — произносит тост за каждого из присутствующих. За каждого! Сколько бы там человек ни было, сколько бы времени на это ни ушло, хоть пять суток. Шенгелая начал произносить тосты — остроумно, блестяще, изобретательно, весело, не повторяясь, находя для каждого свои краски. Около четырех часов продолжалось пиршество, а за меня тоста все нет. Начали меня грызть подозрения. Уж не решил ли Шенгелая мне отомстить? Накормить, напоить, а тоста за меня не сказать! Неслыханное оскорбление. Но когда я встал, чтобы уйти, Шенгелая меня остановил: «Куда это вы? Садитесь! Еще не вечер». А вино уже кончилось, разносят кофе, мороженое. Тогда он подозвал официанта, заказал еще вина, приказал налить бокалы и, поднявшись, сказал:

— Я хочу поднять еще бокал за одного человека. Он мало известен нам. Говорят, его фамилия Ромм. Но это не тот знаменитый Роом, автор «Третьей Мещанской», «Бухты смерти» и других первоклассных картин. Этого Ромма зовут Михаилом. Там, в зале он многое говорил — теперь моя очередь говорить.

Помолчал. Потом начал тост: «Бывает ли так в жизни, чтобы человек плюнул тебе в лицо, а ты вытер бы лицо и сказал: «Молодец! Красиво плюнул!» Не бывает!

Бывает ли так в жизни, — продолжал Шенгелая, — чтобы человек отнял у тебя самое дорогое — твою жену, а ты сказал бы: «Будь счастлив с нею, ты достоин этой любви». Так не бывает!

Бывает ли так в жизни, чтобы человек ударил тебя кинжалом в грудь, а ты, умирая, сказал бы: «Спасибо, друг! Ты был прав!» Так не бывает! В жизни так не бывает… Но в искусстве — бывает!.. Этот человек, Ромм, плюнул мне в лицо, ударил меня кинжалом в грудь и отнял более дорогое, чем жену, — прости, Нателла, но это правда, он отнял более дорогое, чем ты, — мою картину. Но он сделал это талантливо. Слушай, Ромм! Я хочу, чтобы твоя первая картина была лучше, чем мои «Двадцать шесть комиссаров». И если ты сделаешь ее лучше, чем я, то, клянусь, где бы я ни был, — я приеду в Москву и буду тамадой за твоим столом!.. Но если ты только болтун, если можешь только критиковать, а сам сделать ничего не можешь — берегись! Я тебе этого не прощу. И никто из сидящих здесь не простит. А здесь сидит вся советская кинематография». Он помолчал и добавил: «Я прошу всех поднять бокалы и выпить за то, чтобы я был тамадой у Михаила Ромма, когда он сделает свою первую картину». И все выпили.

Прошло три года — я сделал свой первый фильм, «Пышку».[25] В суматохе премьеры я забыл об этом тосте. И вдруг получил телеграмму из Тбилиси. «Когда стол? Шенгелая, Вачнадзе». Я ответил. И вот в 8 вечера в ресторане «Арагви» за столом сидел Шенгелая на традиционном месте тамады.

Я никогда не забуду урока этого удивительного благородства, этого одного из самых значительных дней в моей жизни.

[…обязан своей карьерой в кинематографе…][26]

Весной 1931 года на «Мосфильме» (тогда «Московский кинокомбинат») заведующим сценарным отделом был А. В. Мачерет — юрист по образованию, культурный человек, он учился за границей, был актером у Фореггера,[27] затем актером и режиссером «Синей блузы», несколько лет провел в республиканской Германии, руководя агитационными театральными бригадами, был ассистентом у Райзмана на картине «Земля жаждет», провел весьма разнообразную жизнь и наконец решил добиться самостоятельной постановки.

Именно ему я полностью обязан своей карьерой в кинематографии. Он обратил внимание на мои сценарии и предложил мне стать его ассистентом. Вообще всю свою группу он предполагал собрать из людей новых для кинематографии, и только оператор А. Гальперин успел снять не одну картину.

Мои практические знания режиссерской работы ограничивались наблюдением за работой Журавлева и Бравко, то есть были весьма ничтожны. Тем не менее я, будучи в то время весьма самоуверенным молодым человеком, согласился на предложение Мачерета.

Как пишется режиссерский сценарий, никто из нас не знал, ибо Мачерет ассистировал у Райзмана только по озвучанию картины и, следовательно, тоже не прошел полной школы ассистентуры. Такого же типа был и директор. Словом, собралась компания новаторов, которая решила сделать звуковую картину [ «Дела и люди»] в эпоху, когда звук только начинал появляться.