Кристиан Паризо - Модильяни Страница 9

Внезапно он решает покинуть Флоренцию и провести некоторое время в Венеции.

ВЕНЕЦИЯ

Экспресс за двадцать минут проглотил девятнадцать километров до Пизы, затем оставил слева Пизанские горы, а справа маленький красивый холм Сан-Миниато с изящным собором. Опять слева, у Монтелупо, где поезд пересек Арно, пронеслась исполненная архитектурного изящества вилла Медичи. По узкому ущелью Гонфолина, змеящемуся меж Альбанских гор, поезд проследовал вдоль реки. Промелькнул Эмполи, за ним укрепленный городок Синья. После Сан-Доннино мимо окон понеслись бесчисленные виллы, предвещая скорое прибытие во Флоренцию. Итого: часа сорока пяти хватило, чтобы через холмы и долы, пейзажи, не претерпевшие перемен со времен Средневековья, поезд преодолел семьдесят восемь километров, отделяющих Флоренцию от Пизы. На центральном вокзале Флоренции Санта Мария Новелла пришлось пересесть в скорый, идущий в Болонью. Опять замелькали виноградники, оливковые плантации, усеянные цветами насыпи; напористое урчание паровоза, резкие свистки при приближении к вокзалам, мимо которых поезд следовал без остановки… Великолепные земли цвета красной и желтой охры с торчащими то тут, то там башенками и зубчатыми стенами замков, неясно видимыми сквозь туманную дымку, напоминали ему Джотто и Мазаччо, обширные цветущие сады — Филиппо Липпи и Боттичелли. Затем между туннелями и виадуками перед глазами путешественников поплыли величественные виды равнин и предгорий Апеннин, монастыри, деревни, берега реки Рено и плодородная равнина до самой Болоньи. После Болоньи нетерпение юного путешественника стало расти. Каналы, речки, болотистая ровная местность, Феррара, Ровиго, мост через Адидже, развалины замка, Монселиче, Батталья, холмы Колли Эуганеи с их термальными источниками и деревня, где родился Тит Ливий; на одном из всхолмлений — Падуя. Железнодорожное полотно пересекает последние тридцать километров, отделяющие Падую от Венеции, тянется вдоль канала, ведущего к Батталье. Нетерпение беспокойного юноши уже перерастало в нервное возбуждение. Наконец Местре, последнее поселение на твердой земле, за ним — мост через лагуну, а через несколько минут вокзал Санта Лючия, раскинувшийся над водной гладью.

Вместо того чтобы, подобно большинству путешествующих, сесть в катер, Амедео на какое-то время в новом городе, следуя привычке, позволяет себе провести несколько дней в роскошной праздности. (Впрочем, за его обучение, как всегда, платит все тот же марсельский дядюшка Амедей Гарсен.)

Первый вечер сладостен и великолепен. Полная луна бросает на воды Большого канала серебряные отсветы, льнущие к стенам дворца. Куда ни бросишь взгляд — всюду силуэты, напоминающие цветок дикого колокольчика: это храмовые купола, они отчетливо вырисовываются на тусклом небе, словно суровые стражи, охраняющие покой лагуны. Вдоль каналов, пересекающих тот, по которому ты плывешь, тени запоздалых путников торопятся в молчании, а песни множества соловьев, чьи гнезда виднеются чуть ли не под каждой венецианской крышей, не нарушают, а скорее оттеняют тишину.

Несколько дней спустя, 19 марта 1903 года, Амедео записывается в Свободную школу рисования с обнаженной натуры при Королевском институте, впоследствии ставшем академией, однако вскоре начинает прогуливать занятия, ибо атмосфера там, на его вкус, слишком школярская. Он слоняется по городу, наполненному игрой воды и золотистого света, словно гигантская театральная декорация. Город средневековых дожей приводит его в смятение. От величественности его кружевных готических и барочных фасадов у молодого человека спирает дыхание.

Как и во Флоренции, он бросается на приступ музеев и храмов. Его мимолетными приятелями становятся Фабио Мауроннер, Гвидо Маруссиг, Марио Крепет, юный Гвидо Кадорин; они иногда сопровождают Амедео, подсказывая, где его поджидают самые важные открытия, он видит картины старых венецианцев XV века: Джованни Беллини, Витторе Карпаччо, Джорджоне и Тициана, а также художников века XVI: Тинторетто, Паоло Веронезе и Тьеполо. Как и во Флоренции, он по многу раз возвращается к полюбившимся памятникам и полотнам, делает заметки и наброски, впитывает в себя необычные цветовые решения, но линия зачастую интересует его больше цвета. Его особо волнует все, что относится к линии, рассматриваемой как спиритуалистическая ценность, как способ упрощения реальности, рассечения ее ради выявления подлинной сути.

Вот как вспоминает о Модильяни той поры Арденго Соффичи, художник, писатель и критик, встречавшийся с ним в Венеции в августе 1903 года:

«Это был молодой человек с миловидными чертами лица, среднего роста, тонкий, одетый с неброской элегантностью. Манеры грациозны и сдержанны, как, по сути, и он сам, а то, что он говорил, было проникнуто недюжинным умом и безмятежной уравновешенностью суждений. Когда я был в Венеции, мы провели вместе несколько очень приятных часов, прогуливаясь по этому полному неожиданностей городу, с которым он меня знакомил. Он привел нас в тратторию, посещаемую простым людом, где, пока мы ели вареную рыбу, чей сильный запах помнится мне до сих пор; наш новый друг говорил нам о своих поисках в области живописи и показывал наброски с картин наших старинных художников-примитивистов; еще он упоминал о своих страстных изысканиях, касавшихся живописи сиенских мастеров XVI века, и кроме них — венецианца Карпаччо, к которому в ту эпоху питал особое пристрастие».

Амедео приводят в восхищение не только музеи, но и улочки простонародных кварталов, все эти «кампи» и «кампьелли» — маленькие эспланады, типичные для Венеции: обычно они расположены вокруг церкви, монастыря или между домами. Он не устает ходить на большой рынок Риальто, на экспозицию V Международного бьеннале современного искусства, в том году продолжавшегося с 22 апреля по 31 октября, забредает в знаменитые кафе на площади Сан-Марко, где иногда делает наброски. Ею любимые — «Флориан» и «Гран-кафе-Куадри», стоящие друг против друга с XVIII века, очень характерные, венецианские, обязательно посещаемые заезжими путешественниками не только со всей Италии, но и со всего света, в особенности интеллектуалами, которые после полудня сходятся туда, чтобы обменяться новостями политической, художественной, светской и культурной жизни, а иногда и получить полезную деловую информацию. Но Венеция предоставила Амедео и повод поддаться кое-каким «соблазнам юности». Молодой дворянин из Неаполя барон Марио Крокколо, имеющий отношение к некоему «Кружку поклонников фантастического» — эзотеризм тогда как раз вошел в моду, — заманил Амедео и его приятелей из академии, а также нескольких девушек на вечера, организованные в заброшенных церквах, где молодые люди пили вино, курили гашиш и предавались оккультизму. Гвидо Кадорин, которому тогда было только четырнадцать, много лет спустя будет рассказывать, что эти венецианские бдения кончились приходом карабинеров. Стражи порядка сурово пристыдили их всех, а Амедео был даже вынужден возвратиться в Ливорно и безвылазно провести там не менее двух месяцев.

В течение 1904 года его здоровье, и так весьма хрупкое, с трудом выносит туманы влажного венецианского климата. Общая усталость и лихорадочное напряжение творческих поисков побуждают Амедео сделать передышку: провести несколько дней в горах, в Мисурине, что в Доломитах. Там он нарисует портрет «Молодой студент в синей блузе». Из Мисурины он снова пишет Оскару Гилья, поверяя ему то, что его терзает:

«Мой милый, милый Оскар, ты обещал завести дневник, где будешь отмечать все, что случится с тобой, начиная с того дня, как мы расстались, до нынешнего времени. С нетерпением жду его. Что до меня, я не могу выполнить обещания, ибо не в состоянии писать дневник. И не только потому, что ныне в моей жизни не происходит никаких внешних событий, — просто я думаю, что внутренние душевные состояния не могут быть излиты на бумагу, пока мы еще в их власти. К чему писать, когда чувство еще живо? Все это — лишь необходимые эволюции, через которые нам так и так предстоит пройти, а важна в них лишь цель, к которой они приводят. Поверь мне, когда замысел произведения доходит до завершенности и обретает плоть, освобождаясь от пут всех частных привходящих событий, послуживших тому, чтобы он зародился и окреп, — только тогда произведение достойно того, чтобы быть переданным и воплощенным теми средствами, которые диктует избранный стиль. Четкая стилистика необходима и эффективна именно потому, что она просветляет намерения того, кто замыслил произведение, предоставляя возможность выразить то, что он не может или не должен изложить в слове; кроме всего прочего, стиль — единственный набор средств, способный вывести замысел наружу. Всякое великое произведение искусства следует рассматривать как нечто сотворенное природой. Преимущественно в его реальном эстетическом бытовании — вне предыстории и таинства его сотворения, без учета того, что двигало творцом и его волновало.