Рольф Стенерсен - Эдвард Мунк Страница 9

Осло он любил. «Он так чудесно расположен. Он мог бы стать одним из красивейших городов мира. Какой там воздух. Мягкий и чистый. Наслаждение идти вниз по улице Карла Юхана. Я не могу ходить по этой улице. Это обходится мне в тысячу крон. Почти все мои знакомые нуждаются в деньгах. Здравствуй, Эдвард, — говорят они, — тебя так редко видно. Рад тебя встретить. Помнишь времена, когда у тебя в кармане болтались одна-две кроны? И ты не решался их истратить. — И он получает тысячу крон, а я беру машину и еду домой».

Несмотря ни на что, в Осло Мунк чувствовал себя дома, хотя и считал «буржуазный сброд Осло» ужасным.

На мой вопрос, кто унаследует собрание его картин, он ответил:

— Осло. Так лучше для картин. Здесь их дом. Собственно нужно было бы подарить несколько картин в Германию. Там ко мне пришла известность. Но теперь, когда самолеты могут молниеносно перелетать из страны в страну, художники должны собирать свои картины у себя на родине. Да к тому же в Германии все идет кувырком после того, как этот Гитлер пришел к власти. Ужасно, что Осло получит мои картины. Хуже всех была «Афтенпостен». Даже после смерти Шибстеда она не стала лучше. «Афтенпостен» старалась уморить меня с голоду. И все-таки они послали ко мне корреспондента в день моего семидесятилетия. Я стал таким знаменитым, что они уже не в состоянии были меня убить.

— Вы из «Афтенпостен»? — спросил я. — Будьте добры, уйдите.

Единственное место, по которому тосковал Мунк, был Осгорстранд. Куда бы он ни уезжал, он возил с собой память о пейзажах Осгорстранда. Пейзажи, написанные в Германии и Франции, часто напоминают Осгорстранд. А также фриз, написанный им для Макса Рейнгардта в Берлине. Может быть, желание написать тот или иной ландшафт загоралось в нем только тогда, когда он напоминал ему «его» ландшафт. Этот ландшафт не был его родиной. Он его нашел. Он искал и нашел длинное каменистое побережье в Осгорстранде, где не только море и воздух обнимают землю, но где и свет играет свою удивительную роль.

— Ходили ли вы по берегу здесь, слушая море? Видели ли вы вечерний свет здесь, когда он гаснет в ночи? Я не знаю ни одного другого места, где был бы такой прекрасный полусвет.

Как грустно, что я написал все, что там есть. Бродить там — это все равно, что ходить среди моих картин. Когда я в Осгорстранде, мне так хочется писать.

ЖЕНЩИНА И СМЕРТЬ

Эдвард Мунк был вторым ребенком доктора Мунка. В семье все были добры друг к другу, но царила атмосфера изолированности, подавленности, духовной замкнутости. Женщина в доме не была женщиной. Она не была даже матерью, а лишь теткой и экономкой. Многие картины Мунка построены на воспоминаниях детства. Но только один рисунок и одна картина посвящены матери. Рисунок называется «Отъезд». Одетая по-дорожному, она стоит у окна. Двое маленьких детей ползают у ее ног. Картину он никогда не выставлял, назвал ее «Холод покойника».

Доктор Мунк любил своих детей, но он был одинок, строг, углубился в мрачное христианство. Вечное чтение Библии угнетало.

«Тихо. Папа читает Библию». Чтение Библии, болезни и смерти — все это кошмаром омрачало детство Эдварда Мунка. Живопись была для него попыткой освободиться от этого кошмара.

Большая картина «Меланхолия» написана по воспоминаниям о сестре Лауре. Он был у нее однажды ярким солнечным днем и нашел ее в безнадежном мраке. Она сидит, погруженная в свой собственный мир. Желтый дневной свет течет к ней через большое окно. На столе, покрытом огненно-красной скатертью, два маленьких цветка. Ему хотелось показать противоречие между солнечным светом, яркими свежими красками вокруг нее и ночным мраком, царящим в ней. Он принес ей цветы. Она его не узнала. Сидела неподвижно, не отвечая на расспросы.

Портреты брата и сестры Ингер также исполнены грусти. Брата, о котором он всегда говорил с любовью, он написал улыбающимся. Ингер, единственную из четверых детей, пережившую Мунка, он писал особенно охотно. Вся его нежность нашла свое выражение в ее портретах. Каждый мазок кистью — это грустная ласка.

Он написал много портретов своего отца. В гравюре на дереве он изобразил его стоящим на коленях, молящимся, на других картинах он сидит и читает. Во всех этих картинах есть что-то печальное, мрачное.

Дети сильнее взрослых чувствуют, что тишина гнетет, навевает грусть. Мысли людей о боге часто свидетельствуют о том, как им жилось в детстве.

Эдвард Мунк не верил в милосердие. Не верил, что создатель всемогущ и всезнающ. Он скорее считал, что создатель живет своей жизнью и занимается более значительными вещами, чем люди и их временные блага.

— Я не знаю никого, кто мог бы читать сказки и саги так, как отец. Он любил также истории о привидениях. Часто нас пугал. Ему не следовало быть доктором. Он был, скорее, поэтом. После смерти матери он сразу постарел. Библия — толстая книга с мелкими буквами. Ее невозможно дочитать до конца. Отец хотел добра, но он был упрям и строг. Честный до мозга костей и любезный человек, на которого я смотрел снизу вверх, которого боялся, но и жалел. Его мучили тысячи страхов. Часто он боялся, что не все вымыл достаточно чисто, что не сделал всего, что должен был. Мне он всегда казался непрактичным, неловким. Всегда хотелось ему помочь. Но это не удавалось. С ним нельзя было разговаривать.

В детстве Эдвард Мунк фактически лишился и отца. Они перестали быть друзьями, которые могут говорить друг с другом обо всем. А потом он пережил еще одну большую потерю. Он любил свою молодую тетку, которая тоже отдалилась от него. Этого он никогда не смог забыть.

Эти события, эти потери в детстве — причина его мрачности и подозрительности, одиночества и страха. Не случайно, что лишь один сын из пяти детей доктора Мунка женился. Все они росли в таких условиях, которые восстановили их против брака. Брат Эдварда Мунка умер через шесть месяцев после свадьбы. Эдвард Мунк был против его женитьбы.

«Ему не следовало жениться. От отца мы унаследовали плохие нервы. А от матери — слабые легкие. Моя свояченица была добрая, хорошая женщина, но слишком дородная. Она заставила его жениться. У него не хватило для этого здоровья. Поэтому он и умер таким молодым».

Инстинкт часто заставляет людей, причем почти бессознательно, пытаться поставить себя в такие условия, в которых они находились в детстве. Большинство людей чувствует себя хорошо в привычных условиях. Новое удивляет и пугает. Требует времени, чтобы к нему привыкнуть.

Доктор Мунк был одинок, и Эдвард Мунк тоже не смог жить среди людей. Слишком часто те, кого он любил, уходили от него. Чтобы охранить себя от новых потерь, он стал нелюдимым и подозрительным. Не решался проявить нежность. Если кто-то пытался подойти к нему поближе, он воспринимал это как преследование. Боялся, что ему сделают больно.

«Когда мои враги считают, что я у них в руках, когда они уверены, что окружили меня, я поступаю, как Наполеон. Делаю смелый выпад. Во мраке ночи я вырываюсь из крепости и пробиваюсь через вражеские линии. Сажусь в поезд и уезжаю. Это вызывает смятение в лагере врагов. Они мчатся в испуге и спрашивают:

— Где же он?»

Друзья в его воображении предстают врагами. Они его преследуют. Жажда нежности и дружбы превращается в идею преследования: все люди преследуют, ищут его.

Половой инстинкт здорового человека требует наличия партнера. Любовь заключает в себе и тягу к общению с людьми. У затворника, как правило, желание не ослаблено. Но парализована тяга к общению, способность быть с людьми. Эдвард Мунк был затворником. Он бежал от жизни и людей, уединяясь со своей работой, со своим искусством. У него не было ни физического, ни духовного равновесия, необходимого для того, чтобы радоваться жизни. Радоваться тому, что дышишь, движешься, наслаждаешься, делаешь выбор, что-то совершаешь. Радоваться тому, что ты работаешь вместе с другими людьми, что ты любишь и любим. Затворников, чудаков часто считают людьми высоких целей. Они сами нередко ставят себя выше других. Как правило, они воинственны и поглощены собой. Охотно жертвуют физическими радостями своими и своих близких во имя «высоких» целей. Им кажется, что быть чем-то важнее, чем просто радоваться жизни. Мозг и воля — все, а тело — только мука. Они забывают, что человек — это и животное.

Эдвард Мунк был привязан к своим родным. Узнав о болезни какого-либо родственника, он не находил себе места.

«В нашем роду только болезни и смерть. Мы с этим родимся». Он посылал деньги и всячески помогал. Но не мог находиться с родными вместе. Даже сестру Ингер, с которой написал так много исполненных тепла портретов и которую так любил, он не мог видеть у себя.

— Мне так хочется что-нибудь для нее сделать. Она такой хороший человек. Мы так любим друг друга. И все же я не могу быть с ней вместе. Она действует мне на нервы. Если я говорю, что два и два четыре, она говорит, что четыре плюс четыре восемь. И мы не можем договориться. Или она ложится, плачет и говорит: