Петр Вяземский - О московских журналах

Петр Вяземский

О московских журналах

Вот ряд Московских литературных журналов и сомкнулся: запоздалые явились на свои места.

«Московский Телеграф». 1-я книжка на 1830 год оправдывает ожидание читателей, которые привыкли находить в этом журнале более пищи любопытству, более удовлетворения разнообразным требованиям, чем в других Русских журналах, ему современных. Можно сравнить «Московский Телеграф» с застольным обедом в гостинице, не лакомым для взыскательности разборчивых гастрономов, но довольно сытным, с обедом, от коего встанешь по крайней мере не голодным. Для каждого вкуса, разумеется не слишком утонченного, для каждого желудка найдется пища: художник не очень искусен, стряпанье его нередко отзывается через-чур самоучкою и поспешностью, но по крайней мере он имеет хорошее свойство выбирать сочную и свежую провизию, разнообразить блюда и сметливо соглашаться с требованиями, аппетитом и гастрическими способностями своих застольников. Читателей Русских, охотников ходить по журнальным обедам, нечего уверять, что мое мнение о «Московском Телеграфе», как оно ни кажется умеренным, но не менее того оно, по сравнению, похвала, и едва-ли не исключительная. Сей журнал был предметом многих нападок со стороны совместников своих; в чисто литературном отношении и в кое-каких других отношениях он не безгрешен, но Русские читатели обязаны ему благодарностью, и, по совести, не другим журналистам следовало-бы выкликать на него негодование читающей публики. Не им-бы говорить, не нам-бы слушать. Если журнал дело торговое и договорное, если журналист берется за такую-то плату ставить подписчикам своим годовое продовольствие, то «Московский Телеграф», без сомнения, менее других обвинен быть может в неустойке. Многие придирались к нему и на картинки мод, пришиваемые к статьям, коих целью распространение сведение совершенно другого рода. Может быть, обвинение подкрепится еще большею силою ныне, когда вспомнишь, что Русский законодатель портних и модисток есть в одно время и историк Русского народа, когда вспомнишь, что объемлющий все пути известности и промышленности, приближаясь в Нибуру с посвящением, ко храму славы и в алтарю отечества с творением своим, в рассыпающейся заботливости мимоходом вносит и в модные лавки раскрашенные свои скрижали. Но соглашение сих противоречий, накидывающих несколько смешную тень на слишком разнообразное лице, может озаботить друзей и защитников нового историка, – журнальным читателям до того дела нет. Журнал – спекуляция умственная, или денежная, или та и другая вместе. Если издатель полагает, в чем он может быть и не ошибается, что из полного итога подписчиков его одна треть подписывается на модные известия исключительно, другая на модные известия, приправленные прочим, или на прочее, приправленное модными известиями, и только последняя треть принадлежит положительно в числу читателей журнала, то и в этом соображении пользуется он оборотом весьма позволительным. Но есть еще другое предположение, которое выставим тем охотнее, что оно благоприятно для лица издателя. Картинки Телеграфа, хотя по видимому вывески одной денежной спекуляции, но могут они быть средствами к успеху и спекуляции бескорыстно умственной. Зачем же не предположить, что Парижские щеголи и щеголихи, с которыми знакомит нас Московский Телеграф, ничто иное, как герольды, по следам коих вводит он в губернские и уездные города, в степные деревни, другие лица важнейшие, например: Шлегеля, Гизо, Кузена и других. Издатель знает пословицу: по платью встречают, а по уму провожают. Глядя беспристрастно с этой точки зрения, можно было-бы извинить его, если он и к историческому творению своему прибавил бы картинки мод. Тассо советует подслащивать край горькой чаши. Великие люди употребляли часто весьма мелкие средства для достижения обширной цели. Впрочем, в этом случае историк Русского народа имел бы даже и философическое оправдание. Преобразователь России не выпускал из вида и преобразование отечественных мод. Мудрено, как историк-философ, «вникнувший в дух своего века», пренебрег этим пособием местности. Будем однако же внимательны и справедливы: если новый историк и не прибегнул к союзу с Парижскими модами, то имел он в запасе другое «раскрашенное» пособие для расширения действий своих на умы многих Русских читателей. Знает ли хорошо г-н Полевой Российское государство, об этом ни слова, но Русский народ знает он твердо и в этом отношении достоин быть его историком. Обещание довести историю до нашего времени есть точно та же раскрашенная вывеска. Кто из благоразумных людей будет ожидать у нас историю новейших времен, не говорю уже современной эпохи? Но не все же пишется для благоразумных людей. Современная история нигде не доступна, особливо-же у нас. Укажем на один недостаток в исторических материалах, в современных записках. Историк, который добровольно берется перефразировать Московские Ведомости, писать о том, о чем писать неможно, и выдавать свою книгопродавческую работу за историю, тот накидывает большое подозрение на свой исторический характер и на свою историческую добросовестность. Отказываясь верить ему в одном, трудно доверять ему и там, где он мог бы свободно излагать свое мнение. Несбыточные обещания изобличают по крайней мере неосновательность ума, если не хвастовство и не шарлатанство; но и одной неосновательности довольно, чтобы отбить веру и уважение. Все это так в понятиях малого числа рассуждающих; но книги пишутся и печатаются для большинства.

Речь о занятиях Общества любителей Российской Словесности, в торжественном собрании оного, 1829 года декабря 23 дня, произнесенная временным председателем ординарным профессором И. И. Давыдовым и напечатанная в начале 1-й книжки Московского Телеграфа, соединяет в себе довольно верное исполнение условий торжественной академической речи. Сии речи вообще походят на светские речи образованных людей. Старайтесь не оскорбить никаких приличий, будьте вежливы ко всем присутствующим, довольно плавно и красиво выражайте довольно обыкновенные мысли, и более от вас требовать нечего. Некоторым из благоверных читателей может, однако же, показаться соблазнительным, что автор её, ординарный профессор, не много вольнодумствует о классицизме и романтизме. Что, например, скажут они о следующем: «Прежде обнаруживалось направление классицизма, пред сим у нас господствовавшее, стремление духа нашего к видимой природе, к её живописанию, невольное подчинение духовного существа вещественному владычеству – ныне совершенно иное направление получила словесность, направление романтизма». Неужели «вещественное владычество» отличительный характер классической древности? Неужели, например, Греческие трагики, в высоких созданиях своих, были рабами и данниками вещественности? У нас и так учение классиков в небрежении: если и те, которые по званию своему обязаны хранить священный камень древности, станут разуверять в святыне оного, то число отступников еще более размножится. Пускай каждый остается при своем; тяжба классицизма и романтизма еще не решена: классицизму еще нужны адвокаты. Другие читатели, требующие непогрешительности в слоге ученой речи, могут заметить несообразность другого рода. Вот пример: «тогда (т.-е. за 18 лет) мы не имели отечественной истории, учились ей по иностранным книгам; ныне мы гордимся своим палладиумом, произведением бессмертного дееписателя, и еще сей палладиум не поколебал в юном таланте (вероятно речь идет о Н. А. Полевом) намерение выйти на тоже поприще истории». Палладиум также не может поколебать, как и юный талант не может в другом смысле поколебать палладиум. Статья о всеобщей истории принадлежит к тем переводам, печатаемым в Московском Телеграфе, которые, служа доказательством сметливости и благонамеренности издателя в выборе журнальных материалов, утверждают за ним в ряду совместников первенство по занимательности. Часть критики, относящейся до Русской библиографии, далеко отстоит в «Телеграфе» от критики иностранной, заимствованной из лучших европейских журналов. В состав уложения критики отечественной не входят ни добросовестность, ни вкус, который также есть совесть эстетическая. Приговоры, произносимые издателем, отзываются всегда пристрастиями, лицеприятиями экстренного суда, руководствующегося не внутренним убеждением, не коренными законами, а одною силою обстоятельств и личных отношений. Это настоящий революционный трибунал: опалы, торжества, казни, апофеозы, действия и противодействия сменяются и применяются с беспрерывным противоречием, с примерною забывчивостью к одним и тем же лицам, к одним и тем же делам, смотря по времени и посторонним принадлежностям. Правда и то, что жертвы сего трибунала могут сказать ему: