Дмитрий Бак - Биография непрожитого, или Время жестоких чудес

ДМИТРИЙ БАК

Биография непрожитого,

или Время жестоких чудес

С кем же, в конце концов, имеет дело «лемолог», кого он «держит в руках»? Может быть — только пресловутый симулякр, куклу, муляж, «маску» писателя, истинное лицо которого — не более чем интеллектуальная мозаика, которую без конца конструируют и перестраивают толкователи его книг.

Самое время написать о Станиславе Леме. Накануне 75-летия польского фантаста его образ в сознании читателей и критиков явно утратил былую четкость. С одной стороны — всемирное признание, миллионные тиражи книг на десятках языков. С другой — явное перемещение на периферию читательского внимания, восприятие под знаком кибернетического ретро 60-х годов. Во вступлении к недавнему сборнику статей о Леме составитель, известный краковский писатель и литературовед Ежи Яжембский, говорит о наступлении новой эпохи в восприятии и освоении наследия писателя, когда «его взаимопонимание с критиками достигается все труднее… дороги писателя и критиков начинают расходиться»[1]. Концепции и гипотезы Лема живут уже вне всякой связи с книгами, в которых они были впервые сформулированы. Так обстоит дело в Европе и Америке. Что же касается России, говорить о каком бы то ни было корпусе значительных «лемоведческих» работ сегодня вообще затруднительно.

Не парадокс ли: именно в этот момент выходит в свет первое обширное собрание сочинений Лема на русском языке[2], причем не просто выходит в свет, но имеет успех, мгновенно исчезает с прилавков и… не порождает никакого серьезного разговора в критике. В какой контекст вписалось лемовское собрание? То ли изящно оформленные книги в суперобложках заняли место на полке любителя остросюжетного бульварного чтива, по соседству с бесконечными томами триллеров и детективов, то ли пополнили библиотеку шестидесятника, тоскующего по собственному юношескому чтению. Что ж, книги имеют свою судьбу, и оба возможных ее варианта достаточно бесхитростны и безотрадны. Либо судорожно-запойное чтение профана, либо торопливое перечитывание-перелистывание лемовских книг ностальгирующими ценителями, ныне увлеченными совсем другими идеями.

Между тем собрание Лема, выпущенное издательством «Текст», в высшей степени любопытно. Примечателен в первую очередь принцип распределения романов, пьес, повестей, сказок по отдельным томам. Составители не только стремились соблюсти естественную хронологию опубликования произведений Лема, но учитывали и динамику их вхождения в кругозор русскоязычного читателя. Так, с романами, впервые переведенными еще в 60-е годы («Эдем», «Солярис», «Возвращение со звезд»), соседствуют ранние вещи Лема, увидевшие свет по-русски только в 80-е («Расследование», например) либо вообще публикуемые в России впервые (скажем, «Рукопись, найденная в ванне» или «Больница Преображения»). В новом собрании сочинений впервые обрисована целостная и логичная картина литературного пути Лема.

Наряду с хронологическим в двенадцатитомнике последовательно реализован и жанровый принцип компоновки текстов. Особенно важен уникальный опыт сведения в самостоятельные книги двух классических лемовских циклов («Кибериада» и обширная, создававшаяся на протяжении 1953–1985 годов серия рассказов о космическом Мюнхгаузене по имени Ийон Тихий). Концепции шестого и седьмого томов русского собрания сочинений Лема отныне, безусловно, будут приниматься во внимание всеми его издателями и редакторами.

Необыкновенная популярность польского фантаста в 60-е и 70-е годы обусловила появление многих параллельных переводов одних и тех же его произведений. Сегодня, например, весьма нелегко выбрать «лучший» из двух переводов «Солярис» (Дм. Брускина и Г. Гудимовой — В. Перельман). Каждая из русских версий самого известного романа Лема имеет свою историю, складывавшуюся из последовательных доработок, восполнений цензурных пропусков и т. д. Сложность в том, что даже «неверные» по сравнению с оригиналом решения Дм. Брускина (мужской, а не женский род имени «Солярис», написание «Хари», а не «Хэри») уже освящены своего рода традицией. Возвращение к «правильным» вариантам перевода порою столь же затруднительно, как была бы затруднительна, скажем, фонетически вполне оправданная замена нормативного написания имен Э. По (Poe) и Б. Шоу (Shaw) на Поу и Шо соответственно.

В абсолютном большинстве случаев выбор перевода для публикации в двенадцатитомнике вполне достоин одобрения (а ведь порою выбирать было из чего: так, например, известны целых четыре (!) перевода рассказа «Испытание», открывающего цикл о пилоте Пирксе). Особое внимание обращалось на устранение неполноты ранее опубликованных переводов. Читатель наконец получил возможность познакомиться с полными вариантами романов «Глас Господа» (прежде польское «Glos Pana» по соображениям атеистически-эвфемистическим передавалось по-русски как «Голос Неба») и «Магелланово облако» (в свое время сокращению подвергся даже этот ранний роман, не свободный от общественно-оптимистических иллюзий а la «Туманность Андромеды» Ивана Ефремова).

Впрочем, работа составителя не ограничивалась отбором лучших переводов. Скажем, ранее переведенный на восемь языков роман «Рукопись, найденная в ванне» впервые опубликован в редакции, соответствующей авторской воле. Написанное в силу цензурных обстоятельств предисловие помещено в приложении к основному тексту в качестве самостоятельного футурологического трактата. Так любопытнейший прогностический текст через тридцать пять лет после первой публикации был освобожден от конъюнктурных функций. Текстологическое решение, принятое при публикации русского текста «Рукописи…», в будущем наверняка послужит основой для польских и иноязычных изданий романа.

Итак, за пределами собрания остались лишь лемовские трактаты: «Сумма технологии», «Диалоги», «Философия случайности», «Фантастика и футурология». Можно понять издателей, не решившихся отягощать массового читателя объемистыми томами теоретических рассуждений, к тому же из всех перечисленных книг на русский переведена только «Сумма технологии», да и то в сокращении. Однако обосновать принятое составителями разграничение в наследии Лема «литературы» и «не-литературы» было бы весьма затруднительно. Ведь практически каждая из зрелых вещей писателя содержит обширные «теоретические» фрагменты, а «Глас Господа», согласно общепринятому жанровому определению, есть не что иное, как роман-трактат, содержащий систематическое изложение философских построений, практически лишенный фабульной динамики.

Описанные обстоятельства, вероятно, и стали причиной отказа от обширного предисловия, в котором была бы всесторонне обоснована концепция издания. К томам приложены лишь краткие «Библиографические справки», тщательно составленные К. Душенко и содержащие информацию об основных польских и русских изданиях лемовских текстов[3].

Существует ли общий «смысловой горизонт» для всех разнообразнейших книг Лема? Как обозначить родство между «нефантастическими» романами («Больница Преображения», «Высокий замок») и тетралогией о космическом Контакте («Эдем», «Солярис», «Непобедимый», «Глас Господа»), между произведениями, напоминающими классические детективы («Расследование», «Насморк»), и причудливыми лемовскими притчами («Маска», «Рукопись, найденная в ванне»)? А есть ведь еще фольклорно-кибернетические «Сказки роботов» и многосерийная межпланетная одиссея Ийона Тихого, цикл историй о профессоре космической зоологии Фомальгаутского университета Астрале Стерну Тарантоге и радиопьесы… А как быть с опытами Лема в изобретенных им самим жанрах рецензий на несуществующие книги (цикл «Абсолютная пустота») и предисловий, излагающих идеи книг, на написание которых у автора просто-напросто не хватило времени и сил («Мнимая величина»)?

Если в очередной раз отказаться от поисков единого подхода ко всему наследию Лема, то придется либо зачислить писателя в реестр авторов science fiction, либо отнести его по ведомству серьезной социологии и футурологии, либо… Ясно, что подобные попытки сузить поле творческой активности Лема ни к чему не ведут. Похожие ситуации бывали и в прошлом. Стоило, например, по инерции изъять из корпуса лирических текстов Тютчева политические стихотворения, как немедленно возникали несколько несовместимых друг с другом творческих ипостасей поэта. Утонченный лирик-философ и политик, проповедник панславизма — ненужное зачеркнуть. Еще один, более близкий по времени, пример. Российское (да, впрочем, и европейское) литературоведение за долгие годы приучило «массового» читателя не замечать книг Макса Фриша, опубликованных до знаменитых романов «Штиллер» и «Homo Faber». Результаты не замедлили сказаться. За Фришем прочно закрепилась репутация писателя одной темы (человек в поисках идентичности и т. д.), что, разумеется, не соответствует действительности.