Павел Анненков - Г-жа Кохановская

Павел Васильевич Анненков

Г-жа Кохановская

I

Нет ничего легче, как снять со всех типов и изображений г-жи Кохановской карикатурную маску и представить их наизнанку, в уродливом виде. Писатели, обнаружившие способность глубоко уважать и страстно любить тот мир, который изображают, всегда первые и подвергаются этому позору. В настоящем случае незавидная работа извращения типов и описаний, противопоставления светлым образам писателя страшных образов, с них же и снятых, значительно облегчается тем обстоятельством, что идеалы г-жи Кохановской помещены совсем не там, где литература и публика привыкли их видеть и снисходительно терпеть. У нас есть своего рода «гетто» для идеалов, кварталы, предоставленные для их постоянного «местожительства», процветания и нарождения. Никто не удивится, например, если они покажутся со стороны народа, в недрах крестьянского и купеческого сословия, за которыми преимущественно и усвоено право производить их, или если они сформировались на противоположном конце, на почве высшего общественного и духовного развития: тогда критика и публика занимаются только вопросом – отвечают ли сами идеалы высоте своего происхождения? Но, кроме этих двух пунктов, отведенных русским идеалам, добрая часть публики не может себе и представить возможности их появления где-либо в другом месте, а еще менее, как у г-жи Кохановской, во всех местах и во всех слоях общества, не исключая канцелярского и старопомещичьего. Известно, что г-жа Кохановская начинает с той точки, на которой остановился Гоголь: она ищет крепкого, физически и нравственно мощного русского человека и в этом смысле может назваться продолжателем Гоголя, исполняя и доканчивая его предсмертную программу: показать миру глубину и величие русской души, удивить его новым и необычайным типом. Материалов для этого типа, недоделанного или покинутого Гоголем, г-жа Кохановская ищет в твердости религиозных убеждений, в преданности светлым преданиям родной поэзии и в нравственных, самостоятельно выработанных началах провинциального быта нашего, который поэтому и становится у нее питомником и рассадником многочисленной семьи крепких, изумительно мощных людей. Народ собственно остается тут в стороне: от него отбираются только самые видные черты характера, самые яркие качества его духовной природы, и вместе с творческой поэзией, им созданной, разлагаются на весь мир, без разбора состояний, воспитаний, привычек и направлений. Все становится народом. У г-жи Кохановской есть мещане и мещанки, способные выносить огромную массу беды и горя, не покривившись на сторону, и есть мелкопоместные дворяне, не уступающие им в терпении и стойкости. Мещанин Кирила Петров и помещик Алексей Леонтьевич повести «Гайка» – родные братья по духу, приемам и образу мыслей. Так и везде. Холеная дочка богатого помещика и бедная горожанка, воспитанная под тиранической опекой матери, одинаково отличаются у г-жи Кохановской ясностью и веселием духа, одинаково заражены страстию к русской песне, к русской пляске, к формам русского общежития, которые вгоняют их, так сказать, в рост героинь народной фантазии и роднят до того, что дают им почти одно и то же лицо. Идеалы г-жи Кохановской могут даже расти под сенью присутственных мест, как, например, этот чудный канцелярист или подсудок «Черный», в котором весь народ уважал природного поэта, слагателя и импровизатора песен и который, сверх того, был поэтом и по глубине чувства, нежности сердца и готовности к самопожертвованию. Да и не только бедный подсудок, отдавший жизнь, чтоб спасти утопавшую лошадь, находит себе место в пантеоне г-жи Кохановской, но там высится также и изображение помещика Екатерининских времен, со всем его барством, самоуправством и самопоклонением. Печать мощной русской природы, которая лежит на нем, провела его туда ко всем другим обывателям этого пантеона.

Вообще надо сказать, что г-жа Кохановская мало заботится о дурной и сомнительной репутации, какая лежит на некоторых классах нашего общества и на некоторых эпохах нашей истории. Она останавливается только с иронией и нескрываемым презрением над подражательной «образованностью» столичных людей, перед холодным изяществом их манер, перед условной моралью и началами их спокойного, приличного и, в сущности, не очень честного общежития, которыми они силятся заменить крепкие основания народного быта, утвержденные на вере, предании и поэзии. За исключением этого отдела людей, у г-жи Кохановской нет никого на Руси, кто был бы лишен прав на поэтическое существование. Даже комические, карикатурные лица ее повестей, как, например, рябой неповоротливый комиссар повести «После обеда в гостях», всегда могут надеяться на симпатичное слово и всепрощение за одну способность увлекаться некоторыми чертами русской жизни. Довольно того, что в душе человека есть отзвук на религиозные и поэтические представления народа, – он уже тем самым попадает в славное воинство г-жи Кохановской, где и рядовые освещены блеском стоящих около них идеальных личностей. Так или иначе, но автор уже найдет способ показать, какую нравственную силу дает каждому такому лицу одна его чуткость к основным началам народного существования, и какая способность терпеть, прощать и блюсти себя от дурных искушений развивается в нем по милости одного этого обстоятельства. Правда, г-жа Кохановская преимущественно обращает внимание на торжественную, праздничную сторону, так сказать, человеческого существования и почти всегда упускает из вида ту сторону, которая открывается в сношениях людей с посторонними, в их способах добывать себе положение и средства жизни, во взгляде их на условия своего ремесла, своего занятия и на ближайшую обстановку того и другого. Мы не знаем, например, что думал поэтический канцелярист о своей службе в провинциальном суде, и еще менее знаем, как относился благородный приказчик Кирила Петров к купеческим порядкам, на которых вырос, уже не говоря о великодушном комиссаре, полтора года терпевшем презрение страстно любимой жены. Тут вопрос – вносил ли он что-нибудь из своего стоицизма и в исполнение своих комиссий – рождается сам собою. Да и психическая работа г-жи Кохановской не всегда исчерпывает свой предмет, как будто пугаясь некоторых вопросов. Можно спросить, например, действительно ли всемогущий помещик повести «Из провинциальной галереи портретов» Гаврила Михайлович был убежден, что на его стороне стоит и Божеский закон, так глубоко им уважаемый, когда он отдавался с наслаждением своей страсти безгранично властвовать над окружающими, да и относительно чудной дочки его, Анны Гавриловны, сохранившей до гроба привязанность и благорасположение к молодости, еще не устранено вполне сомнение: было ли превосходное качество это следствием ее чисто народного воспитания, или его можно считать результатом того благодетельного эгоизма, который заставляет людей, проживших весь свой век в достатке и почете, искать и собирать вокруг себя одни счастливые лица. Мы покажем далее, что, по свойству своей задачи и по роду своих произведений, г-жа Кохановская имела полное право обойти все эти и им подобные вопросы, но тем не менее они еще могут сделаться очень приличными темами для критики, не сочувствующей идеалам автора, и заменить выгодным образом опровержение этих идеалов посредством карикатуры или напоминовения всех позорных деяний, злоупотреблений и пошлостей, которые когда-либо встречались в провинциальном, народном и общественном быте нашем.

Но что задело г-же Кохановской до более или менее основательных требований: она имеет страстных поклонников, которых приобрела совсем не даром. Мысль, лежащая в основании ее произведений, обольстительна сама по себе для народного чувства, а поэтическая обработка мысли еще придает ей силы. Формы романа или повести, установленные нашей литературной эпохой, почти уже и не могут вместить в своих рамах перерастающие их лица, каковы идеальные лица г-жи Кохановской; кроме обыкновенных средств романа или повести, туг требуются еще другие способы для передачи особенного значения ее героев, которые столько же живые люди, сколько и памятники народной доблести. В чем состоит главная задача романа и повести, внешние приемы которых усвоены и нашим автором? Всего более, кажется, в том, чтоб показать, какие отношения существуют между действующими их лицами и всеми сторонами общественного развития той или другой страны в данную минуту, разобрать всю ту поучительную историю, когда движимые особенными, личными побуждениями (интрига или басня романа), они встречаются с укоренившимися, историческими порядками, с разнообразным миром воззрений и начал, видоизменяют его и принимают сами его воздействие на себя. Но такой роман или повесть наполовину бессильны перед лицами, которые единственно заняты развитием собственных начал, хотя бы то было развитие великолепное, которым незнакомы по опыту взгляды, стремления и страдания другой половины общества и которые не встречают ни от кого никаких возражений и препятствий против своей попытки сделаться примерами жизни. Таким лицам недостает связей, сношений, движения, нужного роману; у них нет обмена чувств, интересов, мыслей с людьми, иначе настроенными, они лишены воспитания, доставляемого честной враждой и неожиданными столкновениями, словом, они живут совсем не той жизнью, которая может быть исчерпана записками, биографией, романом, а той величавой и уединенной жизнью, для которой уже потребна эпопея. Вот почему у г-жи Кохановской сами собой образовались эпические приемы в изображении идеалов, наряду с романическими, да и они еще переходят в пламенный дифирамб, когда дело коснется до тех религиозных и поэтических элементов, которыми вскормлены ее герои. Не то чтобы автору недоставало прямого наблюдения жизни; наоборот, даром наблюдения он обладает в замечательной степени, как показывают многие тонкие черты и подробности его описаний, но поэтическое настроение автора беспрестанно перебивает ему дорогу. Оттого главные действующие лица маленьких эпопей г-жи Кохановской все написаны немного выше человеческого роста и по духу своему очень родственны с типами сказочных богатырей, к которым вообще клонятся, как дерево к близкому источнику. Обилие фантазии и чувства составляет даже мучение автора: он никогда не знает, доделано ли любимое его лицо, не может оторваться от него и покидает его только тогда, когда все черты образа доведены до гиперболического выражения, а нравственный его характер собран весь, как в фокус, в один неимоверный и баснословный поступок. Кирила Петров измучивает себя и виновную жену до последней степени нравственного изнеможения – и вдруг, целиком и разом, дает ей полное прощение. Для сознания себя непреклонно твердым и честным человеком, Гавриле Михайловичу необходимо высечь зятя, осчастливившего и озолотившего его старость, за похищение дочери, на что и зять – точно с таким же непреклонным характером – соглашается, как на полный подвиг доблести. Анна Михайловна, может быть, еще сильнее постаралась выразить крепость сшей физической и нравственной природы. Неожиданные муки родов застали ее на семейном пиру и в среде русской пляски, которую она все-таки доканчивает через несколько часов, в том же блестящем костюме, какой носила до родов, и начиная пляску с того же стиха и темпа, на каком ее покинула. По выражению поэта, тут все «растет и рвется вон из меры». Пламенный энтузиазм слышится у автора и во всех превосходных его описаниях природы, нравов и обычаев, жизненных порядков провинциального быта и часто с необычайной силой прорывается наружу, накопляя в одном месте громаду красок и подробностей. Иногда кажется, что описание кончено, что оно достигло крайнего предела своего, и с удивлением видишь, как неисчерпаемая фантазия автора продолжает работать неустанно, отыскивает новый материалы и трудится до тех пор, пока, выбившись из сил, сам поэт начинает, по-видимому, замечать, что излишнее напряжение творчества уже стало выводить тяжелые, вычурные подробности, грозящие изуродовать весь красивый, первоначальный план его постройки.