Василий Аксенов - «Квакаем, квакаем…»: предисловия, послесловия, интервью Страница 11

В Баку Кемп Толли получил первый советский завтрак, пиалу вареных слив. Это его ошеломило. В Сталинграде, впрочем, на аэродроме подали нормальный завтрак, если только это не был ужин. Здесь, собственно говоря, впервые на сцене появляется икра, которая затем постоянно украшает советские «сакуски», сервируемые для американцев, несмотря на трудности военного времени.

Средний американец, между прочим, не принадлежит к поклонникам икры. Многие даже испытывают к ней некоторую брезгливость: «рыбьи яйца», нет, нет, увольте! Наш Ника, однако, при своем космополитическом опыте не был средним, а русские аристократы знали толк в этом аппетитном афродизиаке.

Куйбышев, как известно, в первый год войны был «запасной столицей». Туда при приближении Гудериана драпанули правительство и иностранные посольства. Именно в этом городище, растянувшемся на многие мили вдоль Волги, завершилась огромная океанская одиссея будущего адмирала. Здесь он впервые получил свой «деск» и телефон. Здесь же произошла самая главная встреча его жизни.

Через день или два после прибытия, на улице возле посольства он увидел стройную девушку в красном свитере. Коллега познакомил Кемпа и переводчицу Владу. Моряк был поражен: что за девушка в советском Куйбышеве, а как говорит по-английски, такой свежести и изяществу позавидовали бы и красотки Харбина! Интересно отметить, что в своей книге адмирал не очень подробно повествует о том, как развивались их отношения, и совсем не упоминает того, что свой английский девушка приобрела в Лондоне, где много лет работал ее отец, советский специалист по международному праву. Ссылаясь уже на саму Владочку, хочу сказать, что к моменту встречи ее отец уже несколько лет пребывал в лагерях, куда доблестные чекисты его запихнули немедленно по возвращении из Лондона. Интересно отметить, как с началом войны, то есть во время тотального кризиса советской системы, изменились нравы НКВД, дочь «врага народа» была допущена переводчицей в американское посольство. Видимо, очень сильный система испытывала дефицит английского для общения с союзниками.

Основная и, в общем, поистине гигантская часть этих общений укладывается в два односложных слова через черточку: lend-lease. Морской отдел посольства был в самом центре ленд-лиза, потому что грандиозная помощь шла по морям, нашпигованным нацистскими подлодками.

Толли как молодого офицера то и дело направляли из Куйбышева, а потом и из спасенной Москвы в отдаленные приморские края, включая и близкий его сердцу Дальний Восток. Основным направлением все же оставался Север, Архангельск и Мурманск, куда в обход оккупированной Норвегии добирались союзные конвои. Добиралось, как известно, чуть больше 50 % транспортов, из них большая часть с пробоинами и искалеченным экипажем. Нужно было организовывать починку судов и лечение раненых, выяснять потребности советских ВМС, передавать им боевые корабли и снаряжение. Несмотря на все старания бесчисленных особистов изолировать американцев от жизни страны, перед Толли открывались картины чудовищных страданий и убожеств. Он довольно отчетливо описывает окостеневшие от холода толпы рабочих на причалах и лесопилках Северной Двины, где трудно было отличить заключенных от мобилизованных. Так перед ним открывалась вечная полуагония псевдобелой советской людской массы.

Однажды в Комсомольске-на-Амуре, где они инспектировали завод подводных лодок, на улице за ним помчались закутанные в непотребное тряпье мальчишки. «Фриц! — кричали они. — Смотрите, фриц идет!» Молодцеватый американский моряк так мало походил на советских, что его приняли за врага.

Пентагон вообще-то скуповат на повышения в чинах, однако по каким-то дипломатическим соображениям Кемп Толли до срока стал коммодором. Не исключено, что он был самым молодым коммодором по обе стороны Атлантики.

На молодых всегда сваливают всякую внеурочную работу, вот и он однажды припозднился в резиденции посла, именуемой Спасо-Хаус, возился с новым шифровальным устройством. Собравшись домой, он спустился в Большой Холл и увидел там толпу военных и штатских, которые активно закусывали и выпивали, стоя вокруг щедро накрытого стола. Сообразив, что ночью прибыла какая-то союзническая миссия, он тут же к ней присоединился, чтобы, как нынче говорят, «прогуляться на халяву».

Рядом с ним закусывал высокий англичанин с дополнительным признаком англичанства, отменно подстриженными усиками. Толли и сам был-с-усам и предложил тост:

«Давайте выпьем за клуб усатых: лорд Китчинер, Сталин, Гитлер, вы и я, идет?»

«Хорошая идея, коммодор», — сказал высокий.

«Зови меня Кемп», — предложил наш герой.

«А меня зовут Тони», — сказал новый друг. Это оказался не кто иной, как министр иностранных дел Великобритании Энтони Иден.

В Москве даже и при «затемнениях» существовала светская жизнь. Центром ее для дипломатов был Большой театр. Все с удовольствием туда съезжались, стараясь забыть войну, темные улицы, сирены воздушных тревог.

Увы, кроме волшебства больших балетов и опер, в театре происходила и довольно мерзкая деятельность советской секретной службы, В антрактах дипломатов без околичностей знакомили с хорошенькими женщинами, кагэбэшной агентурой. Кемпу, нашему дамскому угоднику, было, очевидно, нелегко удержаться от соблазнов, однако подобные встречи всякий раз еще больше утверждали его во мнении, что он живет в уродливой растленной стране. Пробиться к людям, которые в то же время совершали вооруженный подвиг, защищая свою страну от нацистов, было невозможно: дипломатов не допускали к театру боевых действий. Редкие встречи с фронтовиками несли в себе двусмысленность, порожденную тотальной слежкой. Однажды во время театрального разъезда к Толли и двум его друзьям подошел подвыпивший советский майор. Он стал расхваливать американцев, благодарить их за помощь, за джипы «виллисы», грузовики «студебеккеры», танки «шерманы», самолеты «дугласы» и «кобры», без которых на фронте пришлось бы туго.

Это было так неожиданно, что американцы не удержались и пригласили славного парня к себе в посольство, Тот с хохотом согласился. Они припрятали его в машине и провезли внутрь незаметно от милицейской стражи. Майор никогда прежде не встречался с иностранцами, тем более никогда не помышлял оказаться в американском посольстве. Сначала он восхищался всем, что увидел в квартире молодого коммодора: батареей замечательных крепких напитков, глянцевитыми журналами «Лайф» и «Тайм», проигрывателем, в который одновременно загружалась дюжина долгоиграющих джазовых пластинок и т. д. Потом после очередного скотча или джина произошел перелом. Майор вдруг стал почти истерически кричать, что американцы буржуи, такие же империалисты, как немцы, что мы, русские, еще вам покажем, вначале немцам, а потом американцам, таким вот, как вы, красавчикам-американчикам, если засранцы-американцы, у которых в жопе пальцы, с дороги, руки прочь от Красной армии гудбай, вглоттебягуляй! И ушел сам по себе. Было видно в окно, как прошел мимо сторожевой будки и исчез в ночи. Что с ним стало? Арестован? Расстрелян? Ушел от органов? Скрылся невредим? Проспали органы? А может быть, он и сам из органов? Тогда почему так распсиховался? Может быть, вдруг понял, какой опасности себя подвергает, рассевшись тут на таком невиданном американском диване, разглагольствуя о единстве с «товарищами по оружию», восхищаясь журнальчиками и пластинками, когда тут лучшие слухачи ГБ небось работают и записи прямо Берии на стол кладут. А может быть, он в ярость пришел, подумав, что вот для американцев вся эта роскошь привычна, а он, майор, ничего подобного в жизни не видел, да и не увидит больше никогда, и вот они сидят, такие холеные, чистые, высокомерные, такие представители какой-то высшей культуры, а он тут дрожит от страха, как на фронте никогда не дрожал, под пулей, задавленный мизерный русак, что только от водки оживает, человеком становится?

Подобных психологических русских загадок предстало немало перед коммодором Толли за те годы, что он провел в СССР. Не раз он испытывал пронзительное сострадание к людям этой неполноценно-белой расы, выбравшей для проживания необозримые поля непостижимой страны. Он стал внимательнее присматриваться к этим людям и был рад найти даже и среди них черты достоинства и сдержанности. В этом ключе он не раз упоминает главкома Северного флота адмирала Головко и его окружение. Эти были мало похожи на «икрометных комиссаров», хотя сами не упускали случая устроить щедрое застолье для «товарищей по оружию».

Вспоминая трагический провал совместного «челночного проекта», когда немцам за одну ночь удалось уничтожить 50 американских бомбардировщиков на аэродроме возле Полтавы, адмирал цитирует генерала Дина:

«Начиная с Новикова, Никитина и всего штаба ВВС и кончая женщинами, которые укладывали стальные маты для наших взлетно-посадочных полос, мы встречали только дух дружбы и сотрудничества. Мы вместе жили, работали, веселились, и только сверху, из Генштаба, НКВД, МИДа и от партийных лидеров, ближайших советников Сталина доходило до нас желание саботировать то, что с такой неохотой было одобрено».