Капитолина Кокшенева - Русская критика Страница 12

Мы не имеем права поставить своей целью полное уничтожение зла (что противно христианскому смыслу истории), но мы обязаны руководствоваться иной целью — поддерживать и удерживать в себе «сознание своей причастности к типическому единству, называемому “русским народом”», «государственным народом», российским народом. И сегодня все еще возможно объединение. Объединить «всех» (а в это «все» входят, конечно же, те, кто любит Россию) может национальное сознание, которое не должно быть ничьей корпоративно-сословной собственностью. Именно потому и провалились идеи «новой России как национальной идеи», «либеральной империи», «новой советской империи» и т. д., что все их кто-либо хотел «присвоить себе», монополизировать. «Национальная идея», «идеал», «национальное сознание» основываются и держатся за счет исторической почвы живой нации, в которой идея и идеал пронизаны самодеятельностью, живым нравственным чувством всех. Именно поэтому образованный интеллигентный слой может понимать себя только как «орудие оживления народной жизни, и смысл интеллигенции… был преимущественно на почве нравственной» (Л.Тихомиров). Именно поэтому образованный слой не должен быть ни замкнутым, ни присваивающим себе все «права народа» и все «права человека». Его, интеллигентного слоя, социальная роль, по определению того же Л. Тихомирова — «освещать жизнь, опыт, интересы всех социальных слоев и способствовать приведению их единству». Ведь для полноценного развития народной жизни необходимы самостоятельность опыта, зрелость ума и подлинность чувства всей толщи народа! Следовательно, здоровая роль интеллигентного слоя состоит в этом наблюдении за живым опытом, в этом объединении разрозненного, но никак не в создании «собственных планов», никак не в претензиях на господство в «им же дезорганизованной стране» (Л.Тихомиров).

Я уверена в том, что есть очень большой слой образованных нормальных людей, поддерживающих в себе все эти годы нравственное сознание, суть которого в полагании в качестве «верховной цели своей деятельности в этом мире самосохранение национально-государственного целого» (Н.П.Ильин). Именно тут источник и нашего личного целеполагания — в выработке в себе сознательной преданности данной цели. Возможно, что нынешнему интеллигенту наш призыв строить в себе начала, ведущие к общности, покажутся тоскливо-будничными и уныло-коллективными. Но я не намерена никого переубеждать, ведь история не раз уже доказывала, что страшное беспокойство за свое «индивидуальное интеллигентное начало» приводит к обратным результатам. «Интеллигент-отрицатель», поиздержав свое «я», непременно станет «прилагательным» к химерам и мифам общечеловеческих ценностей, то есть тоже неизбежно будет тяготеть (или «прислоняться») к общему — только уже чужому…

Мы больше не имеем права испытывать «мировую тоску» по абстрактному идеалу и «русскую хандру» от несовершенства жизни, бесконечно сомневаясь во всем: в полноценности своей истории, в решительности характера нашего человека, в несоответствии нашей культуры неким мировым стандартам. Давайте будет жить иным чувством и иной мыслью и спросим себя так: «Где ты, Россия, не была сильна?»

«Подобно тому, как любовь святого Георгия есть смерть змея, действие», — будем действовать и мы, собираясь в духе своем. Точность и честность. Каждый день. У нас нет другого пути, кроме осознания, что и в культуре, и в идеологии должен быть первопринцип или основной принцип. И этот первопринцип есть национальная самобытность наших народов. И только исходя из этого главного принципа мы можем понять и другие принципы, причем «понять их необходимость наряду с ним» (Н.П.Ильин). Из этого признания следует, что нужно вернуть в нашу жизнь, в нашу культуру понимание необходимости иерархии вместо плюрализма, то есть признать наличие в ней «высокого» и «низкого», «вершин» и «подполья». Из этого признания следует, что пора вернуть образы культуры и всю нашу жизнь в их нормальные границы, которые у всякого национального целого свои.

Из любого кризиса можно выйти только через объединение — объединение всех образованных интеллигентных людей, для которых все еще значимы и существенны национальные идеи и идеалы, красота, добро и правда, кто предан духу, а не брюху. В песне о России народной певицы Татьяны Петровой есть слова: «Я не боюсь твоего бездорожья». Конечно же, речь идет не только о том, что на великолепных иномарках вглубь России далеко не проедешь, что дороги наши по-прежнему плохи. Да кто же спорит, что хорошие дороги нужны! Только речь идет о том, что любить родину в силе и славе легче, — а вот несмотря ни на что любить ее в смуту, в горе гораздо труднее. Собственно, наш народ так и любит — несмотря ни на что, несмотря на «беспутье» и «бездорожье» бесконечных реформ.

Можно найти тысячу и один способ «изменить своей государственности», как писал русский публицист рубежа XIX–XX вв. М.О.Меньшиков. Верность государственности теснейшим образом связана с патриотизмом. Именно на почве отрицания государственности столкнулись две непримиримые силы в 90-е годы. Одна, вырвавшая власть, ненавидела советский строй. Другая — ненавидела наше современное, образца 1993 года, государство. И те, и другие, говоря словами Карамзина, полагали оскорбительным «называться сыновьями презренного отечества». Как всегда, разладом воспользовались хитроумные третьи, отказавшиеся от всякого государственного патриотизма вообще. Я бы сказала, что в обществе появилась новая психофизическая болезнь — патриотофобия, которой повально страдали почти все СМИ (за очень редким исключением) и большинство публичных политиков.

Но на протяжении всего XX века сохранялся личный патриотизм: одни после 1917 года навсегда увозили с собой в эмиграцию свою Россию, другие с верой и самоотдачей строили на родине новую Россию. Но вот с официальным, то есть общественным патриотизмом все обстояло гораздо сложнее. Наверное, как в 1917, так и в 1991 году «критика действительности», то есть разрушительные тенденции преобладали над созидательными началами. Критика ближайшей (советской) истории, как и всей исторической судьбы России, велась в последнее время непрерывно, неустанно и регулярно. Критика, естественно, нужна — нужна ради правды, постоянного очищения наростов кривды от истины. Но если эта критика непрерывна и длительна во времени, то неизбежно (что с нами и случилось) любовь к родине начинает убывать, глохнуть, гнить и плесневеть как колодец, в котором никто годами не черпает воды. Происходит процесс «охлаждения патриотизма».

Если так упорно долдонили в перестройку о том, что литература у нас не великая, история — пособие для неудачников, кино — лакировочное, песни — ложные, если целое поколение только это и слышало, то почему бы не увлечься со всей страстью мексиканскими сериалами, американским «передовым» кино, европейскими формами антиискусства, путешествиями (пусть виртуальными) в чужие, всегда такие чистые, сытые и веселые, земли? В конце-то концов, почему бы русскому, живущему в вечно негативной социо-культурной среде, не полюбить Испанию или Китай?

Вот и еще ниже упал градус патриотизма, приближаясь к критически низкой температуре. И тогда не стало жаль страны, имя которой Россия, — почему бы ее тогда и не грабить? Согласитесь, что после 1991 года нам всем предложили ее «немножечко» пограбить, а за спиной нас, повязанных этой возможностью, стояли люди, грабившие Россию уже всерьез и надолго.

Патриотизм оказался на точке замерзания. Большинство, как и не трудно было предположить, оказалось у разбитого корыта. Отчаяние и кромешная бедность опять воззвали: «Это всё Рассеюшка! Мы — рабский народ, нет в нас ничего государственного!» Тогда на нас пошли воевать, взрывать наши дома, самолеты, убивать наших детей.

Сегодня мы начинаем понимать, что позиция отрицателей любой формы государственности России слепа и однобока. Старые патриоты (общественные деятели, руководители партии) должны были находить в себе силы любить несчастную, пребывающую в смуте, Россию. Разве мать, у которой болен ребенок, бросит его и пойдет в гости? Уже в ажиотаже перестройки не видели, что перед ними не новорожденная Россия, которой год-два, и которую надо «воспитывать и ставить в угол», а Россия тысячелетняя. Не «новая Россия», о которой нам все уши протрубили, а многовековое великое государство. И отказаться от любви к нему, как и вести в сторону ненависти к государству всю страну — это, значит, совершить безумный поступок, последствия которого сейчас мы пожинаем в жутком облике интертеррора, для которого «нет отечества и нет национальности», по оценке все тех же СМИ. А если это так, то логично задать такие вопросы: стоило ли так «глушить» русский патриотизм, как прежде глушили «Голос Америки», и хороша ли эта — вненациональная и внеотеческая жизнь?