Владимир Злобин - Тяжелая душа: Литературный дневник. Воспоминания Статьи. Стихотворения Страница 12

Привожу это стихотворение полностью, потому что оно — единственное: других, подобных ему, покаянных стихотворений у Маковского нет. Причем принимаю его буквально, т. е. считаю, пока не доказано обратное, что Бог Маковского действительно Бог, а не идол, не отвлеченное понятие и не черт.

Но самое страшное, беспросветное одиночество это не тогда, когда человек забывает Бога, а когда Бог забывает человека. Вот тогда оно действительно непереносимо.

И вдруг, придушен хлынувшей тоскою,Почувствуешь — о Господи, прости! —Такое одиночество, такое,Которого нельзя перенести.

Но и к аду можно привыкнуть и даже найти ему какое-то оправдание:

На одиночество свое не сетуй:Безумны люди, суетно с людьми.Мечты, ничьим участьем не согретой, —Суровую печаль, как дар, прими.

Раздумье нелюдимое довлеетВзыскующим о мудрости сердцам,Великое в уединенье зреетНе только здесь, но, может быть, и там.

Как знать — и там, в дали потусторонней,Он будет длиться, нелюбимый сон,И там — еще, быть может, непреклонней —На одиночество ты обречен.

«Великое в уединенье зреет» — вот какой надеждой утешает себя в аду Маковский. И может быть, он прав, потому что, в конце концов, мы не знаем — не должны знать, — жив он или мертв.

Неверующим его назвать отнюдь нельзя. Он верит или, вернее, хочет верить, с неверием борется:

Не покоряйся искушенью,Безбожному не верь уму,Не верь тоске, не верь сомненью,Не верь неверью своему,

С безбожным умом борется логикой божественного разума.

Не может быть, чтоб там, за небесами,За всем, что осязает наша плоть,Что видим мы телесными глазами,Не веял Дух, непостижимый нами,Не слышал нас Господь.

И небо и земля — все мирозданье отвечает: «Он есть».

Опять, опять у моря стоя,Не нагляжусь на небесаИ в шуме слушаю прибояГлубин и далей голоса.

Рожденных водною пустынейВнушений тайных не прочесть…Но в них угадываю нынеСлова премудрые: Он есть.

Он есть, исток и огнь сознанья,К Нему священные пути, —Он, вседержитель мирозданья,Тот, от Кого нельзя уйти.

Вот Бог, в какого верит и какому служит Маковский. Но это не христианский Бог.

Главное, что отличает христианство от других религий, — это вера в Бога триединого. Монотеизм, поскольку он существует в чистом виде, перерождается на практике в дуализм, т. е. в конечном счете в борьбу двух взаимно друг друга уничтожающих сил. Таков таинственный закон самоуничтожения Монады как самодовлеющего, в себе замкнутого, непроницаемого начала.

Что меня за последние годы в Маковском удивляло и пугало — это неожиданное проявление неизвестно откуда в нем взявшихся разрушительных тенденций. Причем этот странный «уклон» одинаково касался как его самого, его внутренней жизни, так и мира внешнего — тех лиц и явлений, что находились в кругу его интересов.

Подбирая стихи для нового издания, он не только делал поправки чисто «стилистические», которые ему, кстати, удавались не всегда, но и, случалось, выкидывал целые строфы, а то и целые стихотворения, как раз те, в которых наиболее ярко выражалась его личность. Он это делал совершенно бессознательно, и у меня каждый раз оставалось впечатление — ибо я с ним часто спорил, — что им владеет какая-то, его природе чуждая, сила.

Вот два характерных примера:

ВЕСНОЙ

Я вышел на балкон. Туманным раемЦветущая раскинулась земля.Фруктовые деревья пахнут маем,Синеет лес вдали. Луга, поля…

Как это утро нежно-непорочно,Каким спокойствием напоено!И небо… Небо так лазурно, точноЛюбовью к миру светится оно.

Откуда ж вечная моя забота?О чем, землей обласканный, грущу?И не молюсь, а только жду чего-то,Хочу понять и втайне трепещу.

Иль неба расцветающего нежностьНа зов любви из голубых глубин,И все уйдет в бесцельную безбрежность.И ласки Отчей не дождется сын.

В этом прекрасном стихотворении выкинуты первые и последние строфы, что его совершенно уничтожает. В первой — типичное для Маковского отношение к природе («туманный рай»), во второй — глубокая христианская идея о богосыновстве человека.

Второй пример:

В ЛЕСУ

Вокруг — дубы, дубы… РядамиВозносятся, увитые плющом.В лесу, как в нерукотворенном храме.Брожу, не сожалея ни о чем.

Весь день любуюсь тенью летнейИ облаком сквозь кружево листвы.И бремя лет как будто незаметней,И легче грусть от жаркой синевы.

Как сказочно тиха дорога,Завороженно-неподвижен лес.От неба и земли — дыханье Бога,В травинке малой веянье небес.

О только бы живая силаВо мне самом заискрилась опять,И душу обольщенную пронзилаПрироды творческая благодать.

Тут выкинуто последнее четверостишие — обращенная к природе, к матери-земле, молитва о духовном обновлении, закрепляющая связь Маковского со всем живущим. Отрекаясь от этих строк, он ее порывает.

Таких примеров можно бы привести еще много, но не хочу на этом задерживаться. Перейдем к следующему, к литературной деятельности Маковского за последние годы.

Уже его статьи о Блоке[95] произвели странное впечатление, хотя они были написаны осторожно, во избежание протеста. Недостатки Блока, на какие указывал Маковский и какие, в сущности, не отрицал никто, отнюдь не умаляли и не ставили под вопрос его поэтический дар. Отрицал Маковский Блока чисто эмоционально. Он к нему чувствовал что-то вроде физиологического отталкивания — идиосинкразию, как и к Баратынскому[96]. Это мелькало между строк. Следующей жертвой был Рерих. Статья о нем — в «Русской мысли» — распадалась на две части — критическую и эмоциональную. Маковский считал Рериха авантюристом и посредственным художником. О Достоевском статьи не было, я даже не знаю, собирался ли Маковский о нем писать, но споры были, и довольно бурные. Маковский его уничтожил так же, как Блока и Рериха[97].

Труднее было справиться с Мережковским. Однажды в разговоре со мной Маковский на него обрушился (по поводу «Тайны Трех»[98] — одной из его лучших книг). Но после моего резкого ответа замолчал. Я уже знал, как в таких случаях Маковскому отвечать, ибо везде и всегда он посягал на одно. Тем не менее в своей лекции о «Религиозно-философских собраниях», напечатанной затем в «Русской мысли», он к Мережковскому вернулся. Не нападая на него открыто, он в заключительной части роль Мережковского в собраниях, как и значение самих собраний, вопреки фактам свел почти на нет.

Но если в своей разрушительной работе Маковский не отдает себе отчета и ему, наоборот, кажется, что он сеет «разумное, доброе, вечное», о присутствии в нем губительной силы он знает отлично.

Бывают дни, позвать не смею друга —Предстанут мертвыми на суд друзья,И сам не свой, от горького испугаИ жалости к себе заплачу я.

Бывают дни, заря и та не светит,Цветы не пахнут и не греет зной.Хочу прильнуть к земле, но не ответит:Глуха земля, возлюбленная мной.

Прислушаюсь к волне — волна немеет,Коснусь воды, и не бежит река,Взглянул на небо — вдруг окаменеетИ глыбами повисли облака.

Ужасен мир недвижно-безглагольный.Остановилось время. Душит страх.О, Боже! Отпусти мне грех невольный,Преображающий Твое творенье в прах.

Если б сказали тогда Георгу Брандесу, что Сережа Маковский, этот милый семнадцатилетний гимназист, читающий барышням «Историю поцелуя», превратится на старости лет в «Анчар», он вряд ли этому поверил бы.