Лев Пирогов - Упирающаяся натура Страница 12

Кстати, о злобе дня. Нынче Борис Акунин — активный политический деятель. Носит белую ленточку, интервьюирует Навального, выступает на митингах, того и гляди получит в оппозиционном Кабинете министров какой-нибудь культурный портфель. А лет десять назад, когда ничем подобным ещё не веяло, он написал в одной из своих книг примерно следующее (цитирую по памяти, извините): «Так уж устроено, что в нашей стране на стороне добра выступают негодяи и мерзавцы, а на стороне зла — герои и романтики».

Интересно, на чьей же стороне выступает писатель сегодня и, соответственно, кем является?

Поскольку быть негодяем и мерзавцем порядочному человеку порядочность не велит (а вот героем и романтиком — ничего, можно), то… получается интересно.

Помнится, Лев Толстой в предисловии к фильму Бондарчука «Война и мир» сказал (цитирую по памяти, извините): «Если плохие люди с лёгкостью объединяются для свершения своих отвратных делишек, то почему бы хорошим людям тоже не объединиться, чтоб заштырить этих плохих?»

Действительно, почему? Может быть, потому, что в соответствии с Принципом неопределённости Гейзенберга, как только хороший человек осознаёт свою хорошесть, так сразу быть хорошим и перестаёт?

Известно ведь: когда хочешь показать себя наилучшим образом, наружу лезет всё худшее. И наоборот. Когда вертолётчик Мимино курит сигару в заграничном такси по пути в «Европа-центр», вид у него дурацкий, а когда хочет выпрыгнуть из самолёта от раскаяния и тоски, — нормальный вид. Выходит, когда «жизнь удалась», это значит, что она не удалась, а когда не удалась, значит, что удалась? И как с этим жить?

Ответ: «тяжело». Жить с этим — трудно и непонятно. Следование принципам должно усложнять жизнь, а не облегчать её. Как только мы почувствовали, что от соблюдения того или иного принципа жизнь наша стала чуточку легче, так мы сразу сами себе шаль и презентовали-с.

Это что касается главного, теперь о второстепенном. По-читательски книга мне не очень понравилась. Думаю, и сам автор ею не особо гордится (если читал). Торопливо, легковесно, болтливо. Будто из одной бочки с каким-нибудь «А. Шляховым» наливали. Ну да тут уж, видно, как учил К. Прутков (по памяти), «если у тебя есть фонтан — побереги его, дай отдохнуть фонтану».

Мальчик был, есть и хочет есть

Сколько ни говори «изюм», слаще в животе не становится. Сколько ни пиши «постмодернизм издох» — лучшие времена в литературе не наступают. Сознание, конечно, способно повлиять на действительность, только вот к постмодернизму это отношения не имеет. Многие болезни начинаются «от нервов», только вот потом они успокоением нервов почему-то не лечатся.

Начнём с анамнеза.

Есть такие заведения общепита — работают по принципу «шведский стол». То есть ты приходишь и платишь за пустую тарелку, допустим, 600 рублей. А потом идёшь с этой тарелкой к буфету, где выставлены-выложены разные яства, и накладываешь на неё столько, сколько поместится. Или сколько хочешь. Или сколько способен съесть. Но чаще — сколько поместится.

Практический смысл этой идеи — в самообслуживании. Но идеальный смысл, наивысший, совсем в другом! Он в том, чтобы, заплатив за одно блюдо, перепробовать их как можно больше: и то, и это, и это… Мы строим на тарелках вавилонские башни еды — не потому, что жадны и голодны, а потому, что нам интересно.

В некоторых местах за те же деньги полагается ещё и плошка под супчик. Вроде под один — из супа пирамиды не выстроишь… Ага, как же! Сам видел, как солидная, почтенного возраста дама наливала в плошку по ложке разных супов из каждой кастрюли… Вот оно! Ситуация постмодернизма.

Сам же постмодернизм заключается в том, чтобы было дёшево, удобно, практично. Чтобы было достойно (если дешевизну, комфорт и практичность можно впрячь в одну повозку с достоинством). Вот идеальное описание целей и задач постмодернистского искусства: «А не спеть ли мне песню о любви, а не выдумать ли новый жанр? Попопсовее мотив и стихи, и всю жизнь получать гонорар… Моё солнце мне скажет: «Это про нас», посмеётся над текстом лучший друг».

Это, кстати, текст весьма популярной песни. Когда мастер хочет сделать что-нибудь популярное, он делает что-нибудь популярное (если он мастер, конечно) и, чтоб не тратить КПД попусту, посвящает это популярное проблеме достижения популярности. Ещё более отчётливый пример — песня «Магадан» некоего Васи Обломова, популярность которой основана на пафосном припеве, состоящем из двух аккордов и трёх слов; остальное — бубнящий рассказ о том, как некто сочинил суперпопулярную песню. Самой этой песни мы не слышим, только краткий пример: два аккорда и три слова; и вот полусочинённая песня о не сочинённой популярной песне становится популярной песней — апофеоз постмодернизма.

Экономно, удобно, практично. И по-своему «достойно» — без битья в грудь и выворачивания наружу внутренностей. Имеет ли это отношение к искусству как искреннему разговору о самом важном? Нет. А к постмодернизму имеет. Сочинено, кстати, около года назад, — а вы говорите, «умер»…

Нет, постмодернизм, однажды возникнув, будет теперь жить долго, а вот «ситуация» его и впрямь могла бы ослабнуть. Как не называемые подобным образом «ситуация романтизма» или «ситуация реализма», например.

Что вызвало к жизни постмодернизм западный? Перегрев художнической и философской мысли в XX веке. Слишком много направлений и школ, слишком много успешных экспериментов в области формы и свежих содержательных идей — за что хвататься, какого налить супчику? Хочется и того, и сего, а они не сочетаются, мешают друг другу — и наступает инфляция идей, то есть «ситуация постмодернизма», когда все возможности оказываются взаимно скомпрометированными.

Что вызвало к жизни постмодернизм отечественный? Тот же перегрев, пройденный экстерном: помните, в конце 80-х случилось то, что получило название «возвращённая литература»? Тогда мы почти за один присест освоили всё доселе запретное и полузапретное — и тоже объелись. Писатель, старающийся быть современным, должен был писать как целый XX век, потому что опыт целого столетия, прожитого за железным занавесом, стал для него актуальнейшей современностью. Грубо говоря, стало необходимо писать о преступлениях сталинского режима языком «Тропика Рака». Одно и другое друг друга взаимно съели — получился русский постмодернизм.

Он так и не стал у нас внятным понятием, зато с лёгкостью превратился в штамп. И пользуемся мы этим штампом не совсем правильно: метим «постмодернистами» извращенцев либо заумников, считаем постмодернистами Пелевина, Сорокина, Масодова, Елизарова, а, например, Слаповского, Сахновского, Геласимова или Зайончковского не считаем.

Впрочем, об искусственности, сделанности «реалистических» произведений Геласимова писалось достаточно, а вот Олег Зайончковский — какой же он, казалось бы, постмодернист? А именно такой, как в книгах «Прогулки в парке», «Счастье возможно» и «Загул» (три из пяти, больше половины), — самый что ни на есть органический. И был бы «законченным», кабы не присущая его творчеству детскость. Она спасает.

Впрочем, я забежал вперёд.

Вроде бы сегодня «ситуации постмодернизма» положено ослабнуть, всё-таки со времён «возвращённой литературы» прошло двадцать лет. Почему ж не ослабевает? А всё дело в том, что «ситуация» перекинулась на читателей, и это главное, о чём бы я хотел сегодня сказать.

Люди как-то понемножку перестают читать всерьёз. Всё сильнее и сильнее нами овладевает чувство, что чтение художественных книжек — занятие несерьёзное. Ну то есть серьёзное — в детстве и юношестве, а потом… Зачем мы читаем? «Хочется отвлечься, на работе устал», «охота что-нибудь полистать перед сном», «подскажите, что лучше взять с собой в отпуск»…

Взрослые люди, обременённые решением серьёзных задач, как то: здоровье и образование детей, добыча хлеба насущного, решение мировых проблем, — относятся к чтению художественной литературы как к «досуговой деятельности». А чем больше у тебя досуга, тем менее серьёзный ты человек. Видимо, поэтому людей, относящихся к чтению истово, с полной серьёзностью, мучимых проблемами героев, как собственными, и ощущающих в чтении острую потребность, мы воспринимаем как несерьёзных. Либо избалованных («много свободного времени»), либо слегка блажных.

То, что раньше осознавали единицы: Гоголь, Толстой, Розанов (что занятие литературой — дело понарошечное, стыдно им заниматься до самой смерти, что «не литература, а жизнь должна быть великой»), а потом осознали деконструктивисты (литература с жизнью находятся в ревнивом конфликте, грубо говоря, что описываешь в литературе как важное, перестаёт быть важным в твоей жизни) и творчески развили постмодернисты (…а стало быть, нельзя писать литературу всерьёз), — всё это теперь вдруг стало достоянием массовой читательской интуиции.