Лидия Яновская - Творческий путь Михаила Булгакова Страница 13

«Все поле было покрыто телами убитых, — говорит Дукаев. — Они лежали здесь… и здесь… — Он указывает рукой, и мне кажется, в просветах травы ему видны распростертые тела в черных черкесках. — Когда белые ушли, наши вернулись хоронить…»

Влажные травы и мирная тишина. Правее овощные поля Чечен-аула. Маленький трактор вдали окутался белым облачком, и оттуда донесся недозволенный запах дуста. Крупная белобокая сорока, почему-то шедшая пешком по своим делам, посмотрела на нас с удивлением, косясь, бочком, обошла полукругом и исчезла, так и не взлетев…

Сколько дней длилось сражение? Из записок Булгакова следует — сутки. Абазатов колебался. По его сведениям получалось двое суток. «Булгаков был прав», — говорит Абдулла, и Дукаев поддерживает его.

Учитель русского и чеченского языка Вахит Дукаев — заместитель директора школы по воспитательной работе. Школьный музей, посвященный истории гражданской войны в здешних местах, — его увлечение и его гордость. Школьники до сих пор навещают стариков — знают каждого участника давних событий — и внимательно слушают. (Кто видел хоть раз, с каким вниманием слушают чеченские дети, знает, что это надежный путь.) За последние несколько лет они уточнили множество подробностей, которых в печатных трудах историков не найдешь.

С записками Михаила Булгакова Дукаев впервые знакомится здесь, на этом поле, несколько пораженный тем, что существует документ, связанный с его родным Чечен-аулом и неизвестный ему. Но комментирует уверенно. Булгаков достоверен и в своей наблюдательности точен…

…Тревожная, густая ночь после боя. В лагере белых не знают, что всадники Узуна из аула ушли, увезя пушки и пулеметы. (Ушли перед рассветом, предательски, пишет Абазатов. «Нет, они ушли вечером, еще засветло, — уверенно говорит Дукаев. — Ехали через село и кричали людям: «Уходите! Берите чуреки и уходите!» Они уходили влево, а в это время справа на помощь аулу спешили гикаловцы…») Защитники Чечен-аула вслушиваются в тишину. Они уверены, что белые подтягивают войска, перестраиваются, окружают. Та же тревога наваливается на лагерь белых.

«…Ручей сердито плещет. Фыркают лошади, а на правой стороне в кубанских батальонах горят, мигая, костры. Чем черней, тем страшней и тоскливей на душе. Наш костер трещит. Дымом то на меня потянет, то в сторону отнесет. Лица казаков в трепетном свете изменчивые, странные. Вырываются из тьмы, опять ныряют в темную бездну. А ночь нарастает безграничная, черная, ползучая.

Шалит, пугает. Ущелье длинное. В ночных бархатах неизвестность. Тыла нет. И начинает казаться, что оживает за спиной дубовая роща. Может, там уже ползут, припадая к росистой траве, тени в черкесках. Ползут, ползут… И глазом не успеешь моргнуть: вылетят бешеные тени, распаленные ненавистью, с воем, с визгом и… аминь!

Тьфу, черт возьми!

— Поручиться нельзя, — философски отвечает на кой-какие дилетантские мои соображения относительно непрочности и каверзности этой ночи сидящий у костра терского 3-его конного казачок, — заскочуть с хлангу. Бывало.

Ах, типун на язык! «С хлангу»! Господи боже мой! Что же это такое! Навоз, жуют лошади, дула винтовок в огненных отблесках. «Поручиться нельзя»! Туманы в тьме. Узун-хаджи в роковом ауле…

Заваливаюсь на брезент, съеживаюсь в шинели и начинаю глядеть в бархатный купол с алмазными брызгами. И тотчас взвивается надо мной мутно-белая птица тоски. Встает зеленая лампа, круг света на глянцеватых листах, стены кабинета… Все полетело верхним концом вниз и к чертовой матери! За тысячи верст на брезенте, в страшной ночи. В Ханкальском ущелье…

Но все-таки наступает сон. Но какой? То лампа под абажуром, то гигантский темный абажур ночи, и в нем пляшущий огонь костра. То тихий скрип пера, то треск огненных кукурузных стеблей. Вдруг утонешь в мутноватой сонной мгле, но вздрогнешь и вскинешься. Загремели шашки, взвыли гортанные голоса, засверкали кинжалы, газыри с серебряными головками… Ах!.. Напали!

…Да нет! Это чудится… Все тихо. Пофыркивают лошади, рядами лежат черные бурки — спят истомленные казаки. И золой покрываются угли, и холодом тянет сверху. Встает бледный далекий рассвет.

Усталость нечеловеческая. Уж и на чеченцев наплевать. Век не поднимешь — свинец. Пропадает из глаз умирающий костер… Наскочат с «хлангу», как кур зарежут. Ну и зарежут. Какая разница…» («Необыкновенные приключения доктора»).

Утром Чечен-аул взят.

«С плато поднялись клубы черного дыма. Терцы поскакали за кукурузные пространства. Опять взвыл пулемет, но очень скоро перестал. Взяли Чечен-аул…»

У Булгакова точный слух: «Опять взвыл пулемет, но очень скоро перестал» — у защитников аула кончились патроны. Отбиваясь кинжалами, сохраняя боевой порядок, партизаны оставляют горящее село. Людей в Чечен-ауле нет. По крайней мере живых. Почти все женщины, дети, имущество, скот еще до боя отправлены в горы.

«И вот мы на плато. Огненные столбы взлетают к небу. Пылают белые домики, заборы, трещат деревья. По кривым уличкам метет пламенная вьюга, отдельные дымки свиваются в одну тучу, и ее тихо относит на задний план к декорации оперы «Демон».

Пухом полна земля и воздух. Лихие гребенские станичники проносятся вихрем к аулу, потом обратно. За седлами, пачками связанные, в ужасе воют куры и гуси…

А там, в таинственном провале между массивами, по склонам которых ползет и тает клочковатый туман, пылая мщением, уходит таинственный Узун со всадниками.

Голову даю на отсечение, что все это кончится скверно. И поделом — не жги аулов.

…Стараюсь внушить себе, что это я вижу сон. Длинный и скверный».

Писатель так и не узнал, что в «таинственном провале между массивами» на этот раз уходил не Узун. Это были партизаны Ивана Красноплахтина — русские, чеченцы, ингуши, — принявшие здесь свой первый бой. Но близкое поражение белых Михаил Булгаков предугадал совершенно точно.

Вероятно, были и другие походы. (Он ездил на позиции почти каждый день, говорит Татьяна Николаевна. К вечеру возвращался. Иногда уезжал на сутки-двое. Случалось, особенно в первое время, пока не запретили, она ездила вместе с ним — как медицинская сестра.)

«Необыкновенные приключения доктора» фрагментарны. Главы… отточия… явные пропуски… куски… Отчасти это объясняется жанром: автор как бы публикует случайно попавшие к нему в руки записки. «…Некоторые места совершенно нельзя разобрать (у доктора Н. отвратительный почерк), тем не менее печатаю бессвязные записки из книжки доктора без всяких изменений, лишь разбив их на главы…»

Но в значительно большей степени, думаю, здесь случайные сокращения, сделанные при первой публикации в 1922 году журналом «Рупор», очень плохая редактура и просто множество опечаток. Оригинала же, полного текста этого произведения, у нас, увы, нет…

В следующих главах «Приключений» описано не то продолжение похода в Чечен-аул («Если б не дымок от догорающего верстах в пяти Чечена, я бы подумал, что здесь и никогда вообще людей не бывало»), не то другое, аналогичное выступление деникинских войск в горы, встреча с чеченцами отставшей от отряда, беззащитной санитарной двуколки, благополучно окончившаяся встреча, ибо чеченцы оказались «мирными», да и двухтысячный отряд с пушками — вот он, хвост колонны внизу у склона пылит… Вот если бы версты две подальше…

«Горит аул. Узуна гонят. Ночь холодная. Жмемся к костру. Пламя играет на рукоятках. Они сидят, поджавши ноги, и загадочно смотрят на красный крест на моем рукаве. Это замиренные, покорившиеся. Наши союзники. Шугаев пальцами и языком рассказывает, что я самый главный и важный доктор. Те кивают головами, на лицах почтение, в глазах блеск. Но ежели бы версты две подальше…»

Это первое известное нам произведение Булгакова о гражданской войне. Интонации будущего автора «Белой гвардии», «Дней Турбиных» и «Бега» сдержанны. Но оценка событий недвусмысленна.

Запискам недостает мастерства. Но есть в них зоркость и художественная честность и — особенно в «чеченских» главах — та непостижимая истинность (может быть, это и есть талант?), которая позволяет читать эти страницы на памятном поле, в виду белых домиков Чечен-аула, и ни одно слово не приходится пропускать. Нет здесь, оказывается, ни одного слова, которое прозвучало бы бестактностью или фальшью…

Владикавказ

«В начале 20-го года я бросил звание с отличием и писал». (Михаил Булгаков, «Автобиография», 1924.)

Среди записей П. С. Попова, сделанных со слов Булгакова в конце 20-х годов, такая: «Пережил душевный перелом 15 февраля 1920 года, когда навсегда бросил медицину и отдался литературе».

Булгаков дорожил датами своей литературной биографии, они были полны для него смысла, в черновых тетрадях романа «Мастер и Маргарита» часто проставлены месяц и число, когда создавалась пли переписывалась какая-нибудь глава, страница…