Лев Пирогов - Упирающаяся натура Страница 14

— Бомба, — говорит. — Через месяц звони.

Через неделю, как положено, начинаю паниковать:

— Слы, старуха, ну чё у тебя там?

— Пишу, — говорит. — Правда, у меня получается чуть-чуть по-другому. Один человек узнаёт, что тяжело болен. Это заставляет его пересмотреть своё отношение к жизни…

Не зря, выходит, паниковал.

Ну не хочет современный обладатель двухсот не слишком нужных ему рублей (столько в среднем стоит недорогая книжка) читать про «тяжело болен»!..

А писательница наоборот. Не хочет писать про то, как дети здоровы, муж богат и ласков, а родители живут вечно. Может быть, потому, что так не бывает в жизни. А ей неинтересно придумывать то, чего не бывает.

Трагическая нестыковка.

Считается, что людям нравится читать про красивую, счастливую, успешную (им самим неведомую, диковинную, интересную) жизнь. Чтением мы добираем то, чего нам не хватает в обыденности. При советской власти хотелось почитать чего-нибудь антисоветского, при антисоветской — хочется чего-нибудь советского. И так далее. Читаем, чтобы «забыться», чтобы «отвлечься».

Так ли это на самом деле?

В том-то и дело, что нет.

Просто человеку, как правило, не хватает слов, чтобы выразить охватывающие его чувства или объяснить мотивы своих поступков, и он пользуется готовыми всплывающими в памяти клише, которые, как ему кажется, «подходят по смыслу». А когда слово сказано, человеку начинает казаться, что он и впрямь думает и чувствует то, что сказал.

А вот когда человек сам себя не экзаменует и не подслушивает, не пытается «выразить» и «сформулировать», а попросту говорит, как Бог на душу положил, выходят очень интересные штуки. Вот, например, диалог, подслушанный на улице моим товарищем Денисом Яцутко. Цитирую:

«По улице прогуливаются две немолодые женщины. Беседуют.

— А моя Светка, представляешь, не хочет сериалы смотреть. Я ей и рассказываю, и зову всегда, когда начинается, а она не хочет. Не нравится, говорит.

— Сына растит и сериалы не смотрит? Это что ж у неё вырастет, когда она жизни знать не хочет?

— О, это ты хорошо сказала мне… Я ей скажу. Скажу: «У тебя же ребёнок растёт! Что ж ты не смотришь, что в жизни бывает!»

Тут, кстати, срабатывает тот же самый эффект: как нечто кое-как оформленное в слова мы соглашаемся считать правдой мысли, так и нечто оформленное «в образы» (удачно ли, неудачно ли — не важно) соглашаемся считать правдой жизни.

На этом эффекте зиждется коварная сила слова, и на нём же — чумовая сила искусства, которой, как принято сегодня считать, у него нет.

Как же нет-то, помилуйте?! Разве телевизор не смотрят, в кино не ходят за тыщу миллионов рублей, книжек не покупают — вместо того, чтоб для ребят портянок пошить?

— Не-е-е, — ноют скептики, — книжки покупают не те, не в таких обложках! Те, которые покупают, они как раз, чтобы забыться, отвлечься, сбежать от действительности…

Да как же сбежать, если они всё вот это самое действительностью считают?

Вы не обижайтесь, я сейчас очень важную вещь скажу.

Знаете, чем вызвана популярность в литературе «больничной» темы?

Чем вызвана популярность фэнтези?

Фантастики? Сентиментального женского романа?

Юмористических лытдыбров «про деток»?

Тем, что люди интуитивно (и даже инстинктивно, как кошечка и собачка — целебную травку) ищут в современной культуре высокие вдохновляющие примеры. Самое убойное чтиво прошлого сезона — «про роды». Знаете, почему? Потому что 80 процентов читателей печатного слова — женщины, а женщинам приходится рожать. А рожать страшно. И очень важно, чтобы кто-то поддержал накануне, успокоил и вдохновил. С юморком, как Соломатина (это вот как раз писательница такая); юмор — замечательная анестезия. Хороший или плохой, неважно, главное, что работает. Помню, сам в больнице после операции лежал. В палате телевизор был, так не поверите — с какой жадностью смотрел КВН дурацкий! Вся палата смотрела. Плакала, материлась (от смеха швы болят), но смотрела — требовало нутро. Чтобы зажило поскорее.

Больше того. Люди выбирают в книжном болоте такие смысловые ситуации и пространства, которые по возможности содержательно свободны от пошлости и цинизма современной культуры. Болезнь, пребывание в больнице — это как раз одна из таких свободных «автономных зон». Возможность на неделю, месяц (навсегда?) выключиться из гонки, соскочить с поезда и «переосмыслить».

Другая зона чистоты — маленькие дети. Отсюда успех «Манюни», «Славы Сэ» и прочих. А ещё — фэнтэзи (чистый романтический мир, где есть место подвигу). А ещё — мужская фантастика (мир, где современный мужчина, не способный быть даже главой семьи, оказывается смелым, сильным, решительным, умелым, и бабы к нему так и льнут…). Литературно эти проекты могут быть ужасны, но люди ищут в них не эстетического качества и не возможности «забыться» (как принято считать), а вдохновляющего примера. Ищут модели, по которой хочется жить.

Если хорошо поломать голову над этим, можно неплохую Анну Каренину забабахать. Старуха, слы?..

Андеграунд, или Подполье

«А с нами ничего не происходит,

И вряд ли что-нибудь произойдёт».

Всегда интересно знать, откуда подует ветер. Ещё интереснее — гадать, откуда подует. Особенно — если ветра давно не было.

Помнится, лет восемь назад я написал такую статью: к середине девяностых всё, что составило впоследствии культурный облик десятилетия, уже было. Был Тарантино, был Пелевин, была группа-продиджи. В середине нулевых нет ничего.

Не сказал бы, что с тех пор ситуация изменилась. По сравнению с 94-м годом к новинкам культурной жизни не добавилось ничего, кроме «социальных сетей». «Социальные сети» — это то, к чему свёлся весь так называемый «интернет». (Помните, сколько от него всего ждали? Особенно в области литературы. Он-де породит такое, такое…)

Ну да к интернету ещё вернёмся. А пока я бы поставил вопрос иначе: где так называемый андеграунд?

Есть у сегодняшней культуры андеграунд или его нет?

Под андеграундом я подразумеваю не что-то «элитарное» (авангард, богему, декадентов и диссиду) и не что-то случайное, оставившее следы лишь в памяти участников и горстки адептов (альманах «Мулета»), а массовые культурные события вне «мейнстрима». Грубо говоря — то, чего не показывают по телевизору, хоть это и волнует людей. Волнует настолько, что постепенно это начинают показывать, и андеграунд андеграундом быть перестаёт.

Скажем, совсем недавно в России таким явлением был «русский рок», а за её пределами — «танцевальная культура» (рэйв, эйсид, экстази, брейк-бит-и-хардкор). Это были последние андеграундные явления значительного масштаба, которые тотальному телевизору удалось перетащить из тени к свету. С тех пор мелочёвка одна: то стишок Емелина диктор центрального телевиденья процитирует (событие), то рубрику «мнение блогосферы» введут на радио, то роман Проханова «Господин Гексоген» тиснут тиражом 50 тысяч. Смех.

Единственный массовый культурный андеграунд сегодня — это коммуникативные практики в интернете («олбанский», «троллить», «попаболь» и тому подобное). К чему они применены? Что является их объектом? Что угодно, от боления за футбольные команды до обсуждения грядущих выборов. И в этом сложность.

Если раньше андеграунд был «про музыку», «про литературу», «про театр», «про искусство», то теперь он про что угодно. Поэтому его трудно ассимилировать, перетащить в мейнстрим. А перетащить в мейнстрим — это и значит осознать, назвать на языке культуры — приклеить ярлычок и поставить на полочку. Пока этого не случается — «андеграунда нет». Ведь сами участники андеграундного процесса таковыми себя не осознают (не путать с авангардистами). Они, за единичными исключениями, даже не осознают того, что делают что-то «новое», что-то особенное. Чтобы андеграунд актуализировать, его надо увидеть со стороны.

В мейнстриме о явлениях культуры принято думать одним способом: «Как бы это продать». Понятно, как продать музыку, кино, картинки, литературу, футбол, политику. Но как продать «всё»? Кому, в какой упаковке? Задача.

И, надо сказать, мейнстрим с нею справляется.

Оказывается, надо продавать не форму (стиль), а содержание.

Что является содержанием «всего»? Реальность, грубо говоря, жизнь?

Вот, значит, реальность и продавать.

Сегодняшний интернет на 99 процентов состоит из того, «что показывают по телевизору». Своих тем, своего содержания у него нет. Они есть у телевизора (у мейнстрима), тот просто перепродаёт их обратно в интернет, «но уже дороже». Мейнстрим с успехом продолжает пожирать андеграунд, как делал это всегда.

Происходить это может, например, так: мейнстримовый медийщик использует некоторые интернет-темы или интернет-жаргон. Разумеется, делает он это «помякше», вытравляя оттуда совсем уж недопустимые смыслы, а потом всё это фидбэком возвращается в интернет. «Смельчак» становится звездой и кумиром, интернет начинает подражать подражающему интернету; происходит разжижение смысла по экспоненте.