Про/чтение (сборник эссе) - Юзеф Чапский Страница 16

Будучи защитником и адептом христианской и польской традиции, он всегда оставался последовательным противником коммунизма и никогда не недооценивал его опасность для Польши.

Несмотря на все усилия, ни одна военная комиссия не принимала его, таким он был болезненным и слабым. Летом 1939 года Бохеньский устраивает сцены своим друзьям, требуя, чтобы те использовали любые пути и протекции, лишь бы его взяли в армию. В сентябре благодаря знакомому ротмистру он поступает уланом в 22-й уланский полк. С тем же полком переправляется в Венгрию, откуда незамедлительно перебирается во Францию. Там оканчивает школу подхорунжих в Коэкидане и с Подгальской бригадой выступает на Нарвик, где удостаивается Креста Храбрых. Вернувшись во Францию, участвует в заключительном этапе французской кампании, а после капитуляции переводит весь свой отряд из Бретани под самый Марсель. Шесть месяцев работает в Тулузе, уже под наблюдением гестапо, переправляя огромное количество офицеров и рядовых через Пиренеи и Испанию в Англию. Бохеньский специализируется на пиренейских трассах. Через шесть месяцев, переодевшись в моряка, он отправляется в Сирию, где вступает в ряды Карпатской бригады. Период жизни, проведенный в Бригаде, — отдельная тема, которую должны раскрыть его товарищи по тому времени: Эрдман, Мечислав Прушиньский, Улатовский, Белатович и другие. Поджог итальянской наблюдательной вышки, рекордное число его вылазок, начиная с той, в которой погиб первый поляк в Ливии, его друг подхорунжий Пенёнжек, прославились в нашей армии. Сам он, вернувшись из Тобрука, шутил, что ему стало проще передвигаться на четвереньках, чем на двух ногах, из-за стольких вылазок, когда он привык проходить километры на четвереньках, нащупывая мины в песке.

О том, как он там прослыл своей дикой отвагой, свидетельствует частный, но характерный случай. Отец Инноценты Бохеньский встретил в Шотландии капрала, переведенного туда из Ливии.

— Не знаете ли вы, случайно, моего брата? — спросил отец.

— А как фамилия?

— Бохеньский.

Тут капрал низко поклонился и сказал: «Бохеньский? Да это же наш национальный герой». Под конец ливийской кампании, награжденной крестом Virtuti militari и вторым Крестом Храбрых, Бохеньский получает тяжелое ранение. Он как-то рассказывал мне о необходимости находиться в госпитале как о тяжком мучении, когда твой отряд еще участвует в боях. На этот раз он не выдержал и раненый вернулся в строй, чтобы быть вместе со своими товарищами «в беде», чтобы погибнуть.

Не знаю, был ли в армии офицер, так демократично относившийся к солдатам, более того — так по-братски, как этот «реакционер», как Бохеньский любил сам себя в шутку называть. Его товарищи рассказывают об этом десятки историй.

Когда Карпатская бригада возвращалась из Ливии под Александрию на отдых, Бохеньский, назначенный квартирмейстером, за свой счет нанимает арабов, чтобы те разбили палаточный лагерь, чтобы ребята не мучились, и на первую ночь никого не назначает в караул, а берет карабин и стоит один до утра.

Во время боев под Монте-Кассино, когда его посылают на заминированный участок, он заявляет, что сам — сапер, и всю дорогу идет на пять шагов впереди остальных.

Таким уж был кавалер Мальтийского ордена Адольф Мария Бохеньский — Дон Адольфо, как он подписывался в письмах.

Под Монте-Кассино он снова отличается. Ведет отряд между немецкими бункерами, доходит до самой вершины занятой немцами Монте-Кайро, получает три легких ранения, а его battle-dress[41] пробит в девяти местах. Он шутил, что в госпитале спрашивали, не карандашом ли он продырявил мундир. В период Монте-Кассино его навещает друг и скромно советует не совершать безумных поступков. На что Бохеньский ему отвечает, что уже создал себе в армии определенную репутацию, которую должен поддерживать по крайней мере на том же уровне. В битве под Анконой его ранят в пах. Несмотря на это, он три часа не покидает своей позиции, а затем, раненный в правую руку, теряет сознание, и его увозят на перевалочный пункт. Его навещает брат. Бохеньский принимает брата с перевязанной рукой. На вопрос, как его здоровье, отвечает с некоторой досадой, что это неинтересная тема, потому что ему все равно суждено подорваться на мине, но объясняет брату, что собирается поехать на пару недель на лечение, и показывает двенадцать томов Грегоровиуса, которые намерен изучить. Но через два дня, когда его уже собирались отправить в госпиталь № 1, он узнает, что какая-то машина едет назад в полк. Не спросив разрешения у врача, под свою ответственность он возвращается в полк. Как специалист по разминированию, теперь он работает левой рукой, и когда польские войска берут Анкону, хватают немцев в плен, а жители города встречают их с цветами, поручик Бохеньский гибнет, обезвреживая мину. Смерть наступила мгновенно.

Эти скудные факты, к которым, я надеюсь, товарищи из самого дорогого его сердцу Карпатского уланского полка добавят ряд подробностей и уточнений, в случае если в мой рассказ закрались ошибки, еще не создают полного портрета Адольфа Бохеньского. Может быть, исключительное обаяние этого человека, благодаря которому его любило так много людей из самых разных кругов и интеллектуальных сфер, заключалось в его умении соединять в себе блистательный ум, непрестанную искрометную рефлексию, за поворотами которой собеседнику часто было не угнаться, не только с характером высшей пробы и глубокой, поистине христианской любовью к ближнему, но и с какой-то абсолютной скромностью и никогда не покидавшим его чувством юмора. Он никогда не говорил о себе, никогда не занимался собой, ненавидел, когда о нем говорили что-нибудь приятное. Для друзей и знакомых у него всегда были наготове улыбка, шутка и искреннее братство. Но в глубине души это был грустный человек.

Трагическое положение Польши было раной в его сердце, о которой он никогда не забывал. Забота не только о Польше, но и о судьбах европейской культуры была постоянным лейтмотивом его разговоров и размышлений. Бохеньский уже с лета 1939 года знал — ни на минуту не поддаваясь иллюзиям, что было нелегко, — насколько судьбы этой культуры в опасности.

Бохеньский хорошо понимал неизбежность выбора, даже неизбежность политических компромиссов, но относился к тем, кто в любую минуту готов предпочесть смерть фальсификации, ужиманию того, в чем он видел сущность великой польской традиции и культуры.

«Non