Русский Журнал - Пушкин. Русский журнал о книгах №01/2008 Страница 17

Как сказал сам Аристид, «лучше быть неправым с народом, чем правым против народа». Несмотря на некоторые слишком очевидные ошибки, режим Lavalas на самом деле был одной из форм, которые могла бы принять «диктатура пролетариата» сегодня: прагматически действуя в рамках навязанных извне компромиссов, он всегда оставался верным своему «базису», толпе обездоленных, выступая от их имени, не «представляя» их, а прямо опираясь на их местную самоорганизацию. Соблюдая демократические правила, Lavalas все же ясно давали понять, что предвыборная борьба – это не главное: куда важнее попытаться дополнить демократию прямой политической самоорганизацией угнетенных. Или, говоря нашим «постсовременным» языком, борьба между Lavalas и капиталистической военной элитой на Гаити – это пример подлинного антагонизма, который невозможно ограничить рамками «агонистического плюрализма» парламентской демократии.

Именно поэтому книга Холлуарда – это книга не только о Гаити, но и о том, что значит быть «левым» сегодня: спросите левого, как он относится к Аристиду, и сразу станет ясно, является ли он сторонником радикального освобождения или просто гуманитарным либералом, который мечтает о «глобализации с человеческим лицом».

ПИТЕР ХОЛЛУАРД – ПРОФЕССОР СОВРЕМЕННОЙ ЕВРОПЕЙСКОЙ ФИЛОСОФИИ МИДДЛСЕКСКОГО УНИВЕРСИТЕТА (ВЕЛИКОБРИТАНИЯ); СПЕЦИАЛИСТ В ОБЛАСТИ СОВРЕМЕННОЙ КРИТИЧЕСКОЙ ТЕОРИИ И ФРАНЦУЗСКОЙ ФИЛОСОФИИ; ПЕРЕВОДЧИК РАБОТ АЛЕНА БАДЬЮ НА АНГЛИЙСКИЙ ЯЗЫК

Absolutely Postcolonial: Writing Between the Singular and the Specific. Manchester: Manchester University Press, 2001 (Абсолютно постколониальное: письмо между единичным и особенным).

Badiou: A Subject to Truth. Minneapolis, MN: University of Minnesota Press, 2003 (Бадью: верность истине).

Out of this World: Deleuze and the Philosophy of Creation. London: Verso, 2006 (За пределами этого мира: Делез и философия творения).

ФИЛОСОФИЯ

Пушкин ценит острое словцо, но еще больше – острый взгляд, который превращает людей сведущих в людей мыслящих. Славой Жижек, чемпион по остроте взгляда в нынешнюю эпоху, пренебрегающую должным уходом за своими контактными линзами и – как следствие – немного подслеповатую, кое-что разглядел в зеркале, поставленном перед ним смекалистой журналисткой.[15]

Чего вы боитесь больше всего?

Проснуться после смерти – именно поэтому я хочу, чтобы меня сразу же кремировали.

Кто из ныне живущих вызывает у вас наибольшее восхищение и почему?

Жан-Бертран Аристид, дважды свергнутый президент Гаити, Он служит наглядным примером того, что можно сделать для людей даже в самой безнадежной ситуации.

Что вас больше всего раздражает в других?

Их отвратительная готовность предложить мне помощь, когда я в ней не нуждаюсь.

Назовите самую дорогую вещь, которую вы купили, не считая недвижимости.

Новое немецкое издание собрания сочинений Гегеля.

Что действует на вас угнетающе?

Глупые люди, выглядящие счастливыми.

Какой костюм вы бы выбрали для маскарада?

Маску самого себя. Тогда люди думали бы, что это не я, а кто-то, кто хочет казаться мной.

Ваше самое постыдное удовольствие?

Просмотр чудовищно патетических фильмов, вроде «Звуков музыки»

Чем вы обязаны своим родителям?

Надеюсь, ничем. Я ни минуты не горевал об их смерти.

Кого или что можно назвать любовью вашей жизни?

Философию. Я втайне считаю, что реальность существует, поэтому мы можем рассуждать о ней.

Назовите ваш самый любимый запах.

Разлагающаяся природа, например, гнилые деревья.

Говорили ли вы когда-нибудь «Я люблю тебя», не любя?

Постоянно. Когда я действительно кого-то люблю, я могу выразить свои чувства только едкими и похабными замечаниями.

Какой самой неприятной работой вам доводилось заниматься?

Преподаванием. Ненавижу студентов. Они, как и все люди, по большей части глупы и скучны.

Если бы вы могли путешествовать в прошлое, куда бы вы отправились?

В Германию начала XIX века, чтобы прослушать курс лекций Гегеля в университете.

Как вы расслабляетесь?

Снова и снова слушая Вагнера.

Какой самый важный урок, который преподала вам жизнь?

Жизнь – это глупая и бессмысленная вещь, которой нечему вас научить.

Поделитесь с нами секретом.

Коммунизм победит.

КУЛЬТУРА

Европейская культура как товар[16]

Дэвид Симпсон

Donald Sassoon, The Culture of the Europeans from 1800 to the Present. London: Harper Collins, 2006. 1617 p.[17]

«Не все книги продаются для того, чтобы их читали. Некоторые… продаются для того, чтобы с ними сверяться». Эта сентенция, помещенная в самом низу страницы 1301 книги Дональда Сассуна «Культура европейцев с 1800 года до наших дней», сразу же овладевает нашим вниманием. С учетом объема издания – более 600 тыс. слов, – его размеров, веса, качества печати и бумаги (не совсем, но почти китайская бумага), оно выглядит и воспринимается как книга, с которой следует сверяться в малых дозах, и обладает рядом недвусмысленно энциклопедических свойств (наряду с отличным алфавитным указателем и очень полезной библиографией). Представляя собой поразительное достижение в области обобщения и синтеза, «Культура европейцев» в то же время является захватывающим чтением.

На первых страницах книги автор приводит нас в лондонскую подземку будничным утром в декабре 2000 года. Пассажиры читают газеты, журналы и книги, решают кроссворды, порой пробегают глазами стихи, которые попадаются среди объявлений; другие слушают музыку через крохотные наушники. «В подземке, – комментирует Сассун, – потребление культуры идет полным ходом». Напротив, мир 1800 года отличался явной культурной депривацией: мало кто умел читать и писать, а большинство людей могли услышать музыку только в церкви или по особым случаям. Каким образом произошел переход из того мира в этот? Автор «Культуры европейцев», придерживаясь широкого хронологического подхода, прослеживает два столетия «невероятной экспансии культурного потребления» в череде сменявших друг друга поколений европейцев. Тезисы Сассуна можно свести к следующему: культура – это бизнес, который преуспевает благодаря прибыльному воспроизведению жанров и мотивов во времени и в пространстве. После 1800 года движущей силой ее экспансии являлось в первую очередь печатное слово, прежде всего представленное в романах, и сопровождавшееся параллельным расцветом музыки, наиболее заметным в германоязычных странах и в Италии, где царила опера. В первые три десятилетия XIX века «начала появляться публика, более-менее постоянно читающая книги, а наряду с ней – множество типографий и издательств, сеть платных библиотек и настоящий книжный рынок». То же самое верно в отношении концертов и музыкальных инструментов: с начала XIX века каждая семья из среднего класса владеет фортепьяно или полагает, что его следует приобрести. На 1830–1880 годы приходится «триумф буржуазной культуры»: консолидация рынка способствовала дальнейшей диверсификации жанров с последующей рыночной экспансией.

Однако к концу XIX века с культурными рынками для книг и музыки вступило в конкуренцию и даже оттеснило их на второй план массовое потребление, ставшее возможным благодаря внедрению новых технологий в области звука и изображения: речь идет о звукозаписи (1889) и кинематографе (1895). Скорость их распространения была поразительной: в Париже в 1906 году насчитывалось 10 кинотеатров, а в 1908 – уже 87. В США распространение кинокультуры шло еще более впечатляющими темпами: от «нескольких дюжин» кинотеатров в 1906 году до 10 тысяч в 1910-м. Начиная с того момента, согласно Сассуну, культура становилась все более американизированной благодаря финансовому могуществу американских медиакорпораций и уникальным по своей репрезентативности маркетологическим ресурсам, воплощением которых являлось чрезвычайно пестрое население Америки иммигрантского происхождения,

Сассун не оплакивает видимую смерть великой модернистской мечты об эффективных экспериментах с высокой культурой. Автора, избегающего риторики «однобокого морализаторства» в пользу бесстрастного исторического анализа, по-видимому, вполне устраивает будущее, в котором бал правят YouTube, iPod и блог: в этом мире демократизированной информации и всемогущих потребителей «будет больше фрагментации и больше разнообразия», однако «у нас имеется не больше причин для сетований по поводу этого разнообразия, чем для сетований по поводу так называемого культурного империализма в совсем недавнем прошлом». Мир без культуры, – подводит итог автор, – будет «еще более диким, чем тот, что мы наблюдаем сейчас».