Петер Надаш - Тренинги свободы Страница 17

А кроме того, им известно, что есть в мире и деструктивные элементы. Их нужно либо обезвреживать, либо просто не обращать на них внимания. Здесь мне снова вспоминаются Бела Сас и Иштван Эрши. Хотя можно вспомнить и Генриха Белля. Когда Бела Сас получает свою законную первую оплеуху, то без всякого трезвого размышления о соотношении сил отвечает увесистой плюхой тому, от кого получил удар. А Иштван Эрши в подобной ситуации начинает скалиться. Согласно упомянутому мрачному и неизменному знанию, ничего подобного быть не может. А коль не может, то и не должно быть. Но поскольку им удалось донести до нас, что такое возможно, то мы вынуждены догадываться, что так же могли реагировать и другие, только им не позволили рассказать нам об этом. Однако и это входит в великий «расчет». Ибо мертвые и свидетельства уцелевших, хотя и поддерживают в нас нравственное чутье, опровергая расхожее мнение, что все мы, люди, — жестокие монстры, однако же ни свидетельства, ни память о мертвых не дают нам гарантий относительно нравственности собственного поведения.

Воображение часто рисует нам мир, в котором на основе определенных критериев добро можно отделить от зла. Потребность эту я хорошо понимаю, ибо нередко и сам воображаю подобный мир, но почему-то — по-видимому, это неизлечимая профессиональная хворь — все же предпочитаю видеть вещи в их взаимосвязях, когда отделить зерно от плевел не так просто.

У Рудольфа Унгвари[13] есть одна спорная, но весьма целесообразная формула, которая хотя бы в общих чертах позволяет нам провести различие между двумя системами. Коммунистическая система, утверждает он, хуже фашистской, поскольку коммунистическая идеология обещает благо всем, тогда как идеология фашистов обещает его только членам единственной нации, прочим же оставляет зло. Поэтому, когда нам толкуют о коммунистической идеологии, мы теряемся, не зная, что возразить человеку, который обещает добро всем. А слушая пропагандистов фашизма, каждый сразу понимает, в чем состоит его долг.

Послушав фашистского идеолога, представитель любой другой нации, да, впрочем, и любой трезво мыслящий немец, скажет, что это — бред. И бред даже не потому, что идея эта неосуществима на практике, а потому, что и привилегированным она не дает ни культурной, ни нравственной точки опоры. Ведь даже об избранных она в лучшем случае может сказать, что на самом деле они — всего лишь животные, правда, сильнее прочих. Если исходить из мрачного и, в общем-то, неизменного знания, что все люди — жуткие монстры, подобный вывод логичен. Однако он ни в малейшей мере не отвечает тому представлению, которое европейцы в течение тысячелетий пестовали в качестве нравственного и эстетического идеала, невзирая на сознаваемую ими собственную жестокость. И потому, опираясь на универсальный идеал человека и идеалы нравственности, формировавшиеся на протяжении тысячелетий, фашизму можно было сказать однозначное «нет». Добавлю, что не стоит забывать о тех 22 миллионах граждан Германии, которые высказали это «нет» в 1932 году, когда не только иные народы, но и многие немцы не пожелали осчастливить свою нацию столь постыдным образом.

В продолжение можно сказать, что любой, кто приемлет подобную идеологию или просто сотрудничает с ее представителями, становится агентом злых сил. Против подобных людей и подобной идеологии я должен бороться не потому, что я немец или не немец, а потому, что я — человек. И значит, воинствующих представителей этой идеологии можно уничтожать, как бешеных собак. Гораздо сложнее обстоит дело с коммунистической идеологией. Не так просто бороться с идеологией, которая, выступая под знаменем общего блага, заявляет о том, что, возможно, пока что она — не носительница добра, но если и ты присоединишься к союзу борцов за всеобщее благо, то она приведет к добру — и не только тебя, но и всех остальных. Коммунистическая идеология, таким образом, касается самого обнаженного нервного окончания европейской культуры.

Возможно, говорят вам ее глашатаи, пока еще она представляет зло, но мы сделаем так, что она приведет к добру. И сделаем это не путем индивидуального совершенствования в духе античных либо иудео-христианских традиций, которые ничего не дали, а путем ликвидации тех структур и учреждений, которые вынуждают тебя и меня творить зло или помогать ему. В ответ на подобное утверждение можно сказать: лично я ни к какому союзу примыкать не намерен, поскольку вопрос, что есть зло и добро, доверяю церкви, или не доверяю вообще никому, или же больше верю в жизненную силу реальных традиций, чем в ту пустоту, которая останется после разрушения всех структур и учреждений. Человек демократических убеждений может сказать, что движение в эту сторону опасно, но если ты не угрожаешь моим структурам и институтам, то делай с собой все, что заблагорассудится.

В последнее время, скрывая девичий грех, мы стараемся позабыть об этих различиях; стало шиком рассуждать о тождественности фашистской и коммунистической идеологии в духе некоего статистического мышления. Говорить, что одни зверски истребили столько-то, а другие — столько-то. На основе этой статистики человек, симпатизирующий национально-эгоистическим идеологиям, может сказать, что главное зло — коммунизм, а человек, которому ближе идеи равенства, скажет, что главное зло — фашизм. Статистических данных сегодня достаточно, и с обеих сторон они ужасающи. Однако мне кажется, что отождествление этих двух систем не только неприемлемо с точки зрения логики или истории, но и опасно в моральном плане.

Опасно, ибо такой подход по-прежнему рассматривает историю как противоборство добра и зла, то есть невольно утверждает то, что вроде бы отрицает. Добро и зло он измеряет числом погибших, вновь вытаскивая на свет те идеологии, которые хотели бы все решать за меня или используя меня в качестве инструмента, тем самым снимая вопрос о моей личной ответственности. Все эти попытки отождествления двух систем, мотивированные понятными чувствами и эмоциями, на мой взгляд, объясняются прежде всего глубиной нашего потрясения от того, что если фашистскую идеологию мы так или иначе все-таки победили, то коммунистическая рухнула сама по себе, под бременем неоплаченных векселей.

С точки зрения логики попытки отождествления неприемлемы потому, что две вещи, конечно же, могут иметь сходные признаки, но дать им определение я могу только на основе различий. Ведь совпадай они по всем своим признакам, не было бы никаких оснований называть их, используя разные понятия. А когда мы хотим охарактеризовать обе вещи на основе их сходства, то третьего понятия не находится: разве не странно, что коммуниста, действующего так, как он действует, мы можем назвать фашистом, но о фашисте, действующем сходным образом, мы никогда не скажем, что он — коммунист?

Наконец, попытка отождествления двух систем неприемлема с точки зрения исторической. Если взять историю этих идеологий, мы увидим, что антифашистскую коалицию удалось создать в кратчайшие сроки, в весьма очевидной и эффективной форме, между тем как из антикоммунистической коалиции, хотя попыток было немало, даже за долгое время ничего эффективного так и не получилось. Фашизм, основанный на идеологии национального эгоизма, удалось разгромить в самой кровавой за всю мировую историю войне, а к победе над коммунизмом, основанным на идеологии равенства между людьми, можно было только стремиться, и именно тщетность этих стремлений заставила демократии перейти к мирному сосуществованию с различными видами социализма (которое с заднего двора секретных служб, разумеется, выглядело далеко не таким уж мирным, как нам казалось).

Если одну систему мы победили, а вторая рухнула сама по себе, то стресс и смущение умов вполне объяснимы. Под влиянием эмоционального потрясения легко возникает мысль: а что, если в качестве меры личной ответственности вновь использовать уже зарекомендовавшее себя понятие «коллаборационизм»? Шокированные зрелищем задних дворов, многие так и поступают. Но вот вопрос: если последние тридцать лет нашей общей жизни мы провели в условиях мирного сосуществования, руководствуясь отнюдь не воинственным, а скорей прагматичным мышлением, то кто кого должен сегодня стричь наголо? Ведь на два фронта работал не только наш бедный Саша Андерсон; папа римский, отбросив соображения нравственности, принимал в Ватикане Яноша Кадара, английская королева давала ужин таким далеким от всякой благопристойности людям, как чета Чаушеску, а Гельмут Шмидт на даче у Хонеккера, хотя и с мрачным видом, но все же беседовал с хозяином у камина в более дружественной обстановке, чем та, в которой сотрудники «штази» беседовали с Сашей Андерсоном. Если бы в период мирного сосуществования речь шла о том, что одни подлым образом сотрудничали со злом, в то время как другие, презрев смертельную опасность, пробирались в логово зла для того, чтобы как-то умерить его звериный гнев, то, наверное, нам было бы теперь проще расставить все по своим местам. Но речь шла не об этом. Добро и зло заказывали костюмы у одного и того же лондонского кутюрье и, понимая, что в их интересах избежать худшего, дружелюбно встречались друг с другом в своих пещерах. Разумеется, встречались не с кем угодно, но все же встречались и после осмотра наскальных рисунков, изготовленных в соответствии с местными представлениями о живописи, обменивались взаимными заверениями о самом добром друг к другу расположении. Не утверждаю, что эти разнообразные и выдержанные в духе благовоспитанности контакты противоречили здравому смыслу, но насколько они были нравственными — вот о чем нам следовало бы сейчас задуматься.