Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.26. Из сборников: «Поход», «Новый поход», «Истина шествует», «Смесь». Письма Страница 17

Скажу еще, что когда я вижу, как Академия распределяет литературные премии — а как неразумно она это делает, я сейчас скажу, — я начинаю серьезно сомневаться и в том, справедливо ли она распределяет и награды за добродетель. Кто знает, лучше ли Академия разбирается в вопросах нравственности, чем в вопросах литературы? Трудно сказать. А что, если все эти любвеобильные служанки окажутся такими же сомнительными величинами, как и талантливые писатели? А что, если, некогда увенчав г-жу Луизу Коле как десятую музу,[7] Академия так же мило посмеялась над нами и впоследствии, награждая мелкими подачками разных мнимых праведниц, коим надоело перебиваться с хлеба на воду? Словом, не очень-то я всему этому верю. Если Академия взвешивает человеческие добродетели на тех же весах, что и стихи, на совести у нее немало преступлений.

Поговорим и о самих литературных премиях. При этом, однако, мы окончательно не покинем сферу добродетели, ибо Академия кичится тем, что присуждает свои премии только произведениям полезным с точки зрения нравственности. Звучит это, правда, несколько расплывчато, но я сейчас попытаюсь раскрыть смысл того, что заключено в этих словах. Пока отмечу только, что писательский талант, с точки зрения Академии, не так уже много значит. Главное, чтобы писатель был человеком благомыслящим и чтобы он придерживался среднего уровня утешительных произведений. Этого достаточно, чтобы объяснить тот странный выбор кандидатур, который каждый год происходит у нас на глазах.

Я хочу представить себе некую идеальную Академию, которая возглавит литературу и сочтет своим долгом взять на себя руководство духовной жизнью. Роль ее будет проста: она сама будет судить обо всех произведениях, изданных в течение года, она выберет из них самые примечательные, самые оригинальные и со всей ясностью скажет, что будущее принадлежит им. Поступая так, она будет действовать справедливо, она всегда будет идти в первых рядах, ей никогда не придется бояться, что ее захлестнет все растущий поток литературы, которая неустанно продолжает развиваться.

Что же мы видим вместо этого? Самую поразительную картину. Оказывается, надо, чтобы писатель прежде всего представил свое произведение на суд Академии. То есть, если, скажем, выходит в свет какое-либо первоклассное произведение и автор не присылает его в Академию, произведения этого для нее как бы не существует. Вот почему Академия делает вид, что не знает едва ли не всей современной литературы. А коль скоро ей присылают только произведения посредственные, как оно обычно и бывает, она вынуждена выбирать именно среди этих посредственных произведений. Таким образом, нимало не заботясь о будущем, она водружается на его пути межевым столбом и ждет, пока ее не опрокинут, для того чтобы в силу сложившихся обстоятельств признать, что литература сделала шаг вперед. Из двух в одинаковой степени посредственных произведений она выберет наиболее реакционное, построенное на какой-нибудь устарелой догме, которую она сама же некогда отвергла, но из которой потом делает для себя святыню. Закон этот не знает исключений.

Вот почему в августе каждого года глубоко поражаешься, читая список авторов, коим присуждены премии. Ни одного знакомого имени, ни одного сколько-нибудь заметного произведения. Это шествие почтенных ничтожеств, примерных учеников, старательно готовящих свои уроки в полутемном классе. Знаете вы такого-то? Понятия не имею! А этого? Тоже нет! И откуда только Академия их извлекает, — должно быть, есть где-нибудь фирма, торгующая подобным товаром: всякого рода авторами, предназначенными для соискания литературных премий! Мне не хочется никого обидеть, но из романистов премия в этом году досталась славному старику г-ну Эли Берте и весьма посредственным дебютантам, настолько никому не известным, что нет даже смысла называть их имена; из поэтов Академия «открыла» — г-на Артюра Тайлана; не буду уже говорить об историках и критиках, которых она обычно вытаскивает из груды ортодоксов. Попробуйте собрать на одной книжной полке все эти удостоенные премии произведения — вам будет чем поразвлечься, и хорошенькое же у вас составится представление о литературном движении во Франции!

Все это очень печально. Когда вы носите название Французской Академии, вы не вправе так обманывать свой народ, нарекая писателями людей, у которых за душой одна только добропорядочность. Это — надувательство; это значит приуменьшать нас в глазах всего мира и вгонять в краску стыда во Франции. По счастью, у нас есть еще другие поэты и другие прозаики. Упраздните же бесполезные и лживые премии, которые вас дискредитируют, да к тому же не приносят никакой пользы и самим лауреатам, ибо оценки ваши общество встречает равнодушием. Вы не пользуетесь ни малейшим авторитетом, потому что вы несправедливы и роковым образом поступаете наперекор чувствам народа.

Читая заключительную часть речи, произнесенной в этом году г-ном Ренаном, я думал о том, какое убожество — Французская Академия, берущаяся возглавлять нашу литературу. Влияние ее просто ничтожно, а опасная по своей бесполезности роль, которую она играет, была бы ролью комической, если бы не была такою жалкой.

В течение почти что двадцати лет Академия противилась романтизму; потом она дала ему себя захватить. Теперь она противится натурализму; в дальнейшем, если натурализм захочет взять ее приступом, она ему отдастся. Такова уж ее единственная роль: ничего не делать самой, мешать делать другим, а когда все тем не менее совершается помимо нее, подчиниться необходимости, а затем снова преграждать путь завтрашнему дню. Академия никогда не идет в ногу с веком. Поэтому она всего лишь прибежище мелких тщеславных литераторов, и удельный вес ее в огромном деле, которое творит наше современное общество, ничтожен.

Вот, например, г-н Ренан сетует на отвратительную правду наших реалистических произведений. Г-н Ренан — человек очень ученый и очень тонкий; единственный его недостаток в том, что столь обширная и основательная эрудиция захлестнута волнами религиозной чувствительности. Этот ученый приходит в отчаяние от того, что документы науки, с его точки зрения, чересчур грубы, и вот как он формулирует свое обвинение натуралистическому роману: «Читая литературные вымыслы нашего времени, можно подумать, что действительно существует только дурное и уродливое. Когда же наконец напишут реалистический роман о чем-нибудь хорошем?»

Знакомый довод — он сделался общим местом. Прежде всего термин «литературный вымысел» не точен, ибо как раз измышлять что бы то ни было мы меньше всего хотим. К тому же если заявляют, что в книгах наших нарочно собраны одни только отвратительные стороны человеческой жизни, то, значит, люди не дали себе труда нас прочесть. Так как мы ничего не выдумываем и пытаемся изобразить жизнь такой, какова она на самом деле, мы считаем, что изображаем ее со всем хорошим и плохим, что в ней есть. И мы убеждены, что отводим добродетели даже больше места, чем она на самом деле занимает в мире. К тому же надо бы договориться относительно слова «добродетель». Для нас она — в человеческой деятельности, в растущем прогрессе. От нас требуют отнюдь не реалистического романа о «добре», а романа лживого, какого-то уродца, составленного из разных кусочков, без сколько-нибудь исчерпывающего и серьезного анализа. Мы считаем, что окажем большую услугу человечеству, если, презрев эти фальшивые писания, годные разве только для утешения маленьких девочек, прямо, по-мужски скажем нашим современникам, что они такое и каковы их дела. XX век рассудит, какая из двух сторон была мужественнее и честнее.

К тому же не смеется ли над нами высокоученый г-н Ренан, когда ставит нам в вину все мелкое подличанье, которое мы видим в наши дни? Если мы покинем жесткую социальную почву и ограничимся только областью литературы, что тогда сказать об ужасах греческой трагедии, что значат по сравнению с нею преступления нашего буржуазного мира? Убийство, насилие, отцеубийство, кровосмешение — все эти чудовищные злодеяния расцветают в ней, словно это самый благодатный для них перегной. Надо сказать, что мы еще очень робки. К тому же и драматург и романист чем-то похожи на врача, который не интересуется человеком, когда тот здоров. Нам нужна страсть, иначе говоря, отклонение от нормы.

Возвращаюсь к Академии. По-моему, г-н Ренан выразил ее чувства, когда сказал, что ему по душе была бы литература, очищенная от всей неприятной правды. Это и есть та кастрированная, фальшивая литература, которую Академия считает достойной увенчания. Присудив премию Жуи роману Альфонса Доде «Фромон-младший и Рислер-старший», она долго еще трепетала за эту свою смелость, всех последствий которой не предвидела, и, как говорят, дала себе обет в будущем быть благоразумней. Ну что ж, она сторонится главного потока нашей литературы и готовит себе еще одно поражение, когда этот поток сдвинет ее с места и, может быть, даже унесет за собою. Вместо того чтобы идти впереди нас, она тянется в хвосте. Ее страх перед точными документальными данными и свободным психологическим анализом неуклонно бросает ее в объятия реакции. Она сама связывает себя по рукам и ногам, это вечная поставщица всего посредственного, заранее обреченная на неудачи.