Лев Пирогов - Упирающаяся натура Страница 19

Мы с вами, мудро взирающие на это, конечно, посередине. Нам не кажется, что Россия для русских, а всё остальное надо бомбить. Нам только кажется, что детей в семье положено любить одинаково. Даже если некоторые из них (покамест, в переходный период) — родные.

Но именно эта наша с вами промежуточная позиция и есть — самый злостный, самый опасный (потому что «латентный», а значит, плохо контролируемый специальными органами и непредсказуемый в развитии и последствиях) национализм. В плохом, нецивилизованном смысле слова.

Вот за это нас и не любят.

Так жить можно, или о русском долготерпении

Недавно вышла у меня книжка — «Хочу быть бедным». Меня позвали на радио (добрый человек один пригласил) и спрашивают: почему такое название? Ну я промямлил что-то. А сам всё думаю, думаю…

Действительно, почему?

Вот я смотрю на фотографии эти и думаю: почему мне так дороги, как-то ненормально, болезненно дороги эти гнуто-мятые алюминиевые поверхности столов, эти облупленные и шершавые от неправильных ленивых покрасок оконные рамы, внешняя проводка с сикось-накось приделанной розеткой, неровно оштукатуренные и неровно побеленные стены, продавленный и замусоленный помойка-диван? Это же ненормально, точно так же, как если бы дороги были рамы пластиковые и ровные, а диван мягкий и обитый нежнейшей кожей.

Какой-то гламур-фетишизм наоборот…

Горохов объяснял, что старая вещь (как и поживший, изъязвлённый морщинами человек) интереснее, потому что у них есть прошлое, потому что о них можно что-то вообразить. Но ведь «вообразить» можно, любуясь и новой красивой вещью, здоровым молодым человеком. Я, например, в детстве часто воображал, что вырос и стал иностранцем, вроде Поля Бельмондо, и живу за границей. И это было прекрасно.

Возвращаешься вечером с австралийского фильма «АББА», голова ещё не здесь, в ней небоскрёбы Сиднея, вспышки света, ягодицы Агнеты, а здесь, вокруг головы, — пахнущий борщами и кошачьей мочой подъезд, тусклая плаксивая лампочка мощностью в полторы свечи и грязь с подошв — кто-то ботинки обтёр об лестницу. И думаешь со странностью: неужели я, всей душой пребывая там, нахожусь здесь? И неужели всё это помещается на одной планете…

Печаль юного растущего организма была понятна. Она и сейчас понятна и не нуждается в объяснениях. А возникшая внезапно нежность к тем стенам и той лампочке, к той (никуда не девавшейся от меня) эстетике бедности и презрения к самому себе — нуждается. Мечтать о группе «АББА» не стыдно, а вот мечтать о внешней проводке с косой розеткой — уже подозрительно. Сразу хочется такого человека спросить, что он имеет в виду. За Ельцина он или не за Ельцина. (И что-нибудь про Химкинский лес.)

Может быть, как раз от этих вопросов и хочется больше всего спрятаться там, на этом диване. В голове сейчас жужжит сразу несколько логичных, понятных мыслей, и все мешают. От всех хочется спрятаться. Я им не верю, они мне кажутся «ложными показаниями». Думаешь на самом деле всегда не то, что думаешь. Что-то другое. «Мысль изреченная есть ложь», а подумать — и значит произнести.

«Мы создали великую культуру без великой цивилизации», — вроде Мережковский сказал. Дескать, размышлизмы-то у нас были, а вот розетку ровно закрепить… Русский фатализм (пренебрежение к материальной культуре, к здоровью, к человеческим жизням) из чего только не выводили. В том числе и прежде всего — из угнетённого состояния народных (в марксистской фразеологии) или русских национальных (в нынешней) масс. Настолько были беспросветной нищетой и бессмысленной работой на барина замучены, что ничего не хотелось, кроме как поскорей сдохнуть.

Потерпи, дядя Ваня, мы отдохнём, мы обязательно отдохнём.

А значит, все эти потёртости и погнутости (кое-как приделанная розетка, кое-как белёные стены) выражают тягу к вечности. Проще — к неизменности, а ещё проще — к покою. Кривенько — и ладно, только бы не делать ремонт, ничего не делать.

Василий Немирович-Данченко (брат Владимира) в своей книге «Соловки» писал, что простые люди с охотой уходили в монастырь, потому что тяготы и аскеза монашеской жизни казались им ерундой по сравнению с тяготами и аскезой жизни крестьянской. Бежали на Соловки, как на курорт.

И смерть на войне была для таких людей всего лишь избавлением от войны. Свидетельства о равнодушии советских пленных солдат к собственному страданию известны. «Ничего, скоро уже…» Можно сказать — сломленный дух, тупое ожидание смерти, забитость. А можно — принятие смерти как воскрешения из мёртвых. Умом это непросто понять. Почувствовать на собственной шкуре — проще.

Вебер в своё время придумал, что протестанты потому так много и хорошо работают (и розетки ровные такие у них), что успех и благополучие являются для них свидетельствами благоволения Божьего. Если Бог тебе при жизни потрафляет, значит, и на том свете будешь спасён. Добиться успеха — значит получить от Бога гарантии. Это не так стыдно, как кажется. Ребёнок хорошо учится, потому что его любят. А не наоборот.

У нас не так. Мы словно заранее уверены, что «там» хуже не будет. Для нас привычно думать — чем труднее жизнь твоя, тем больше тебе там воздастся. С особой охотой подтверждающие это места из Евангелия вычитываем. И главный праздник у нас не Рождество, а Пасха. День, когда не боятся смерти. Нас при жизни Бог бьёт — значит, любит.

Это, впрочем, не о всех русских одинаково верно. Больше о «никонианах», царёвых людях. Раскольники, что в Сибирь ушли, те и вовсе по-протестантски жили. Да и на Дону, откуда выдачи нет… Выходит, права теория? Что от царёва и помещичья гнёта всё?

Говорят, что европейцам не легче было, но началась колонизация, они ушли, и в колониях, на свободе, сформировалось новое мироощущение, которое потом было как-то там возвращено в метрополию. А у нас почему не возвращено?..

Не помню, забыл.

Да и неохота об этом. Настолько это всё целлулоидно, трескуче по сравнению с лицом женщины, пекущей хлеб, — некрасивым, но вдруг озаряемым красотой благодаря удачному ракурсу: опущенные ресницы, склонённая голова — узнаваемые знаки смирения. У Андерсена (в переводе, не помню чьём): «Снежная Королева была красива, но не было кротости в её лице…» А стало быть, не вполне красива.

Знаки бедности, убыли, запустения — и есть для меня выражение такой кротости, «полной, окончательной красоты». Надёжности, уюта, покоя. Новая вещь может постареть и будет жалко её. Может постареть — и будет считаться испорченной, и придётся её выкинуть. А такая вот, потёртая, косенькая, — уже не испортится и будет долго, очень долго служить. Тоска по вечности — говорю же.

Можно о том же самом по-другому сказать: «Здесь нищие молятся, молятся на — то, что их нищета гаран-ти-ро-ва-на». Да. В терпении действительно много скотства.

Хотя всё же меньше, чем в нетерпении.

Почему я не был на «Русском марше»

Как обычно после «Русского марша», подсчитывали явку-неявку. Лента пестрела фотографиями: «А так? А если с крыши?».

Вспомнилось из детства. Разглядывая фотографии военных парадов, любил прикидывать: это ж на сколько в бою хватит? Бах, бах — двоих нет. Бум — пятерых нет… Эх, маловато. Надо бы побольше. На расход всегда надо побольше, с запасом.

А «Русский марш» — это как? На расход или, наоборот, на развод? (Или про запас, там…)

Наверное, зависит от того, готовность к чему он символизирует. Если к борьбе против чего-нибудь, значит, на расход. Если к борьбе «за» — на развод.

Замечательное выражение — «борьба за». Едва напишешь его, и стул под тобой начинает раскачиваться от скуки, так что неудержимо тянет блевать.

Считается, что людей легче поднять «против». Энергией возмущения поделиться легче, чем энергией созидания. Не случайно устроители «Русских маршей» используют, главным образом, протестные лозунги.

Никто не блюёт, этот поезд в огне, всё серьёзно, у всех глаза, как на плакате «Воин Советской армии, спаси». А толку-то?

«Там где в прошлом году было 16 человек, в нынешнем — уже 200», — анализирует аналитик. Растёт малыш. Только против Курбан-Байрама рановато ему пока. (Или против открытия торгового центра «Золотой Вавилон», если вдруг кому понятнее такой враг.)

На еженедельное проветривание очередной траченой молью и пересыпанной нафталином горжетки в Кремлёвском дворце съездов собирается больше русских людей, чем на «Русский марш», — почему? Потому что русские люди козлы и недостойны своего национализма? Или…

Это на относительно мирное шествие столько выходит. На драку выйдет раз в десять меньше. Выходит, «бороться против» националистам некем и нечем. (Если только по пути с футбола на футбол или с горжетки на горжетку случайно люди не подойдут.)

А если некем бороться, то зачем призывать к борьбе?..