Павел Анненков - Литературный тип слабого человека. По поводу тургеневской «Аси» Страница 2

История русских «цельных» характеров была бы, кажется нам, очень занимательна. Не нужно, полагаем, восходить до опричнины или даже до эпохи преобразования, чтоб положить начало ее. Петр I употреблял для достижения своих целей точно таких же людей, какие враждовали против них. Кто не согласится, что большая часть приближенных его – те же бояре, только выведенные из Думы, подчиненные новому уставу и крепкой воле, сдерживающей их всех в границах едва только приисканной формы. Они ездят в Сенат, отправляются к войску бригадирами и генералами, беседуют бесцеремонно за столом государя, наконец являются с женами и дочерьми, куда им укажут: на корабль, в Летний сад, на ассамблею, но живут они и думают совершенно так же, как отцы их. То же презрение ко всему, что ниже или что подчинено им, тот же произвол в семействе и та же единственная мысль о себе и своем роде. Челядь у них в новом платье и совершенно по-прежнему, если не более, трепещет перед господином; жена и дочь в робронах и мушках, сын при шпаге, и точно так же немеют при одном взгляде на отца семейства. Сам чиновный боярин думает, что служить значит наживаться и знатнеть, а знатнеть значит умножать вокруг себя число завидующих и раболепствующих. Течение мыслей не изменилось с новой обстановкой, и даже леность и сластолюбие, несмотря на исправительные меры преобразователя, только что притаились, но живут вместе с поползновением ко взяточничеству во всех сердцах, прорываются там и здесь и вскоре разовьются на полной свободе. Это цельные характеры, отдавшиеся новому порядку только внешним образом, но сохранившие самих себя, душу свою вполне, даже и под гнетом такого человека, каков был Петр I. О тех, которые вышли из народа и, пристроившись к реформе, нашли в ней свое счастье, говорить нечего: близкое их родство с людьми междоусобных наших смут оказывается поминутно. Крамольный стрелец, который умирает на плахе, изрытая проклятия, и молодой преображенец, застреливающий его из пищали, – разве это не один и тот же характер?

Правда, что время крутых исторических поворотов всегда бывает временем брожения страстей и сильных личностей с резкой нравственной физиономией. Оно никак не может служить примером для эпох, когда общество нашло прочное основание и установилось вполне. Со второй половины прошлого столетия начинается для нашего общества это спокойное развитие природных своих сил, которые, по свидетельству Вольтера, еще и в развитии своем подчинялись указаниям самой здравой философии; в то же время составлялся великолепный музей и покупалась не менее великолепная библиотека. Новые свидетельства великого успеха: мы находимся, таким образом, в полном блеске цивилизации и яснее можем различать на этом грунте людей и характеры. Самый поверхностный взгляд на них уже достаточно открывает, что мы очутились в наиболее цветущей эпохе «цельных» характеров. Каждая сфера общественной деятельности изобилует ими, и – что всего вернее – большая часть этих смелых личностей, руководивших событиями, приобрела удивление и восторженные похвалы, не только от современников, но и от ближайшего потомства. В составлении этой народной славы участвовали понемногу все, начиная с того класса, к которому герои принадлежали, до учебной братьи, которая, несмотря на скромные вкусы свои, на сидячую, трудовую жизнь и болезни, оттуда происходящие, точно так же увлекалась размашистой жизнью героев, как и молодежь, слушавшая или читавшая ее. Это верный знак, что в самих личностях была национальная черта, всем понятная и для всех увлекательная. Честный и добродетельный Сергей Глинка способен был, говоря о них, предаться восторгу Бог весть от чего; мы видели, что великолепный князь Тавриды после оды Державина, ублажен был и ласковой биографической статьей Н.И. Надеждина и т. д. Впрочем, это единодушие писателей имело ту немаловажную пользу, что привело к полной многосторонней оценке великих заслуг, оказанных обществу лучшими деятелями, как этой эпохи, так и предшествовавшего ей Петровского периода. Выражение признательности и удивления туг было совершенно на месте, но мы здесь занимаемся совсем не этим. Здесь только говорится о моральной основе характеров данного времени, заслуживающих по преимуществу названия «цельных» характеров. Насколько они обладали простою способностью различать нравственные средства успеха от безнравственных, умением сдерживать себя ввиду исключительной свободы, предоставленной им, и страстям их и, наконец, чувством справедливости, мешающей считать весь мир игрушкой своего эгоизма, – в том только и вопрос. Правда, что образованное общество всех стран тогдашней Европы не отличалось особенной строгостью своих правил, но формы его, по крайней мере, испытывали уже влияние человеколюбивых идей века и начинали отбрасывать понемногу всю ту суровость, какая им дана была с незапамятных времен содержанием самой жизни. Новый дух уже проникал в сношения между людьми, и при случае заставлял людей отказываться от употребления всех своих прав над окружающими. Тот же самый путь указывался и русским людям с высоты трона, но умы, не подчиненные нравственной идее, идут по таким путям не иначе, как вследствие обязательного устава. Эпохе этой предоставлено было показать, на что может быть способен русский «цельный» характер, освобожденный от присмотра, и до чего может он достичь, когда нашел благоприятную почву и развивается только по законам грубой своей природы. Здесь национальные свойства удали и мощи еще усиливают колорит и без того нестерпимо-резкой картины, и здесь-то оказывается, что чем более энергии в человеке, лишенном моральной основы, чем полнее обладает он высокими качествами духа, тем скорее достигает пределов чудовищного, безобразного и нелепого в своих действиях.

Противодействие такому, уж чересчур простому и своеобычному пониманию жизни явилось само собой в конце прошлого столетия. О значении «Типографического Общества» и лиц, его составлявших, мы получили некоторое понятие, благодаря последним изысканиям наших библиографов, но, и не дожидаясь дальнейшей необходимой разработки предмета, можно уже причислить само явление к важнейшим историческим фактам новой истории. Видоизменения деятельности Новикова, а всего более «Записки», оставшиеся после И. Лопухина, показывают нам, если не ошибаемся, что люди эти имели ясное сознание своего призвания: быть живым отрицанием доблестей века и кумиров, которым он поклонялся, но сами держались еще на шатких основаниях. Мистическое созерцание жизни, положенное ими в основу своих убеждений, может быть объяснено как потребность души, не удовлетворяемой вседневной пищей интриг, веселий и суеты того времени, как орудие для борьбы со злоупотреблениями и как опора против сомнений господствовавшей тогда философии, но от объяснения до оправдания расстояние еще велико. Они сражались чужим оружием и не вполне владели им. Во всяком случае, как по учению своему, так и по личным свойствам, это были, кажется, люди медленных путей, расположенные скорее к обходу препятствий, чем к борьбе с ними, осторожные и полагавшие успех своего дела (распространение идей образованности и человеколюбия) в долгой, постепенной и упорной работе. Трудно отыскать в них что-либо героическое, крупное по психическим чертам, – качества, которые прежде всего бросаются в глаза толпе и которых так любит внешняя, политическая история вообще. Нам остались от них самые простые, по-видимому, обыкновенные и теперь уже обветшалые слова, но потомство, знающее, как важны бывают подобные слова вначале, с глубоким сочувствием вспоминает о людях, которые впервые подали голос за великое значение мысли, убеждения и нравственных правил в человеке, возбудив одним этим ужас всего окружавшего их мира. Замечательно, что когда другие системы и обстоятельства низлагали этого рода противодействия и вырывали их, не щадя и здоровых корней, оказывалось всегда одно и то же: наружу выступал голый, каменистый грунт, который образуется из массы «цельных» характеров, который не способен возрастить никакого верования и который, несмотря на меняющуюся поверхность, остается, в сущности, тем же, чем застала его вторая половина прошлого столетия.

Но возвратимся к новому и современному человеку. Ромео (мы уже привыкли так называть героя повести «Ася») принадлежит к семье слабых, нерешительных характеров, но, конечно, нимало не составляет гордости и украшения ее. Надо отдать справедливость автору: он чрезвычайно искусно и тонко разбросал по физиономии любовника, с виду еще полной жизни и блеска, черты серьезной нравственной болезни. Один признак в характере Ромео особенно поражает читателя. Это сластолюбец весьма значительных размеров: он потешается над людьми, бросает тех, кого изучил, привязывается к тем, кого еще не знает, и в промежутках своих частых переходов от лица к лицу не забывает наслаждений природой, которые «освежают» вкус его. Дознано опытом, что есть и пить можно только в определенное время и определенное количество еды и питья, но пробовать можно постоянно, ежечасно: мера и разбор тут уже не существуют. Ромео наш пробует решительно от всего, что попадается ему на пути: еще по вечерам мечтает он о каком-то женском образе, мелькнувшем где-то перед глазами его: а проснувшись, простирает мысли к загадочному существу, усмотренному несколько часов тому назад. Он лениво отдается новым ощущениям своим, как рыбак, который сложил весла и пустил лодку по волнам. Ни малейшего признака, чтоб он занят был истиной, правдой отношений своих к неожиданной Жюльете, попавшейся ему на дороге: он только занят изучением ее характера, да изучением своих впечатлений. Но в натуре этого человека есть одно важное качество: он способен понимать себя и при случае сознавать бедность нравственного существа своего. Вот почему он останавливается иногда у самой цели, к которой стремился безоглядно, слабеет в виду последней тропинки ложного пути, куда зашел, и падает в негодовании перед безобразием собственного дела. Такой любовник есть, без сомнения, великое несчастие для женщины, и однако ж, если бы нам тоже позволено было обратиться к Жюльете, мы бы сказали ей: «Да, человек этот унес без всякого права первое, свежее, молодое чувство ваше и обманул все самые глубокие, задушевные мечты ваши, но не сожалейте о том, что произошло между вами. Вы не могли бы быть счастливы с таким человеком даже и тогда, когда бы случайно нашли его в восторженном состоянии и готовым отвечать на ваш призыв: искренняя, глубокая страсть и сибаритическая потеха жизнью вместе не уживаются. Нет сомнения, что вы найдете еще великодушные привязанности, способные на самопожертвование, если будет нужно, на искреннюю признательность, если дозволено будет им развиться; в этих привязанностях вы увидите отражение собственного сердца и души своей. Но, вспоминая о человеке, который так грубо оттолкнул вас в минуту благороднейшего порыва, благословляйте судьбу, что встретились с слабым характером, который, при всех своих недостатках, сберегает одно сокровище – понимание нравственной своей бедности и того, что требует правда и откровенность в иных случаях. Какой огромный, ужасающий урок могли бы вы получить, если бы той же судьбе вздумалось вас натолкнуть на русский «цельный» характер, не останавливающийся уже ни перед чем, а еще менее тогда, когда он имеет в виду легкое удовлетворение эгоизма, тщеславия и страстей! При тех же самых условиях слепой любви с одной стороны и мертвого чувства с другой – наш смелый человек пошел бы навстречу к вам при первых словах, мало заботясь о состоянии своего сердца. Тут была бы для него победа, а победа, в чем бы она ни заключалась, составляет непреодолимую страсть грубых натур. Может статься, что в пылу увлечения, вы почли бы за счастье даже лицемерную подчиненность тогдашнему вашему настроению, даже фальшивую игру с вашим чувством и поддельную взаимность… Но если по природе своей вы не в состоянии помириться ни с каким счастьем, как только вышло оно из мутного источника лжи, притворства и низости, – то «слабый» любовник спас вас от большой беды. С разбитым и оскорбленным чувством еще можно жить (тут помогут сознание своего достоинства и гордость женщины), но как жить с чувством опозоренным? Вспомните притом, что смелому вору вашего сердца вы не могли бы даже сделать упрека, не смели бы принести даже жалобы… У него всегда готов был бы вопрос: «Кто первый начал игру?» – И будьте уверены, у «цельных» характеров вопросы подобного рода свободно вылетают из груди, потому что как оскорбленья, так и оправданья их просты, голы до цинизма. Мысль их является в наготе еще более оскорбительной, чем самая сущность мысли. В переносном смысле это ирокезы, хотя они почти всегда прикрываются самым изящным и расшитым платьем».