Григорий Гуковский - Реализм Гоголя Страница 2

Мы имеем на это право, потому что наш объект – «тридцатые годы» – в самом деле отличен и от «двадцатых» и от «сороковых», и это видно невооруженным глазом, до всякого научного анализа. Некий специфический колорит лежит в 30-х годах не только на литературе, но и на всех гранях общественного бытия России, и в частности русской литературы.

Готовился грядущий период торжества демократического общественного движения. Капиталистические начала властно проникали в жизнь, и уже Пушкин видел и понимал этот процесс. На Западе революция 1830 года принесла победу буржуа, самодовольно упивавшемуся властью, казавшейся ему вечной. Наступил краткий миг иллюзорного благополучия буржуазии, рухнувшего уже в 1848 году, когда перед миром воочию возник призрак коммунизма.

Проблемы и переживания буржуазного мира остро ощущались и в России. «Железное» шествие века, занятого «насущным и полезным», занятого им отчетливо и бесстыдно, терзало дух вовсе не одного только Баратынского. Пора утонченной культуры аристократов духа и мысли прошла. На поверхность жизни вышел разночинец. Если раньше «безродный» Плетнев, втянувшись в круг культуры передовых аристократов, принял облик этого круга, утеряв свои «безродные» черты, – то теперь происходило иное. Секретарь Пушкина по «Современнику» Краевский уже не тянулся за пушкинским кругом, а презирал его и обдумывал план победы над ним. Да ведь и сам Пушкин уже протягивал руку человеку новой формации, Белинскому.

Выразителем эпохи становился не человек типа Карамзина, а именно Белинский, плебей до мозга костей. Разночинец стал центральной фигурой дня. Он встречался Пушкину повсюду: и на заседании энциклопедического словаря Плюшара, и на страницах журналов, и в поэзии – в облике Кольцова; и Пушкин, внутренне сопротивляясь, знал, что так и должно быть. Разночинец втягивал в свой круг Лермонтова, все более уходившего и от декабристского и от светского аристократизма в круг литературных Красинских, из кабинета Печорина «Княгини Лиговской» в квартирку рассказа о штосе. Плебей поднял голову в творчестве Гоголя, плебея с шляхетским именем и демократическим нутром, нищего и неприкаянного, бальзаковского юноши, полураздавленного великолепной столицей.

В культуру ворвалась смутная, неведомая, многоликая масса, еще спутанная и пестрая по составу и настроениям, включавшая и степного помещика, и чиновника, и энтузиаста-студента, и мещанина по сословию и по духу. Но эта масса, требовавшая различных вещей от искусства, часто консервативная, чаще всего буржуазная по вкусам и чаяниям, уже несла с собою прозрение другой массы, поднимавшейся вслед за нею. Она открыла двери, – а за дверьми уже волновался народ, и лучшие люди страны потребовали права на вход для него, для народа.

Облик культуры изменился. Она не творилась больше в тиши кабинетов умственных аристократов, в уединенных беседах двух-трех друзей, замкнувшихся от мира и взявшихся представительствовать от всей нации и от всей эпохи (раньше они имели на это право). Она не удовлетворялась больше рукописными тетрадками в качестве тиражей, частными письмами в качестве публицистики, изящными игрушками-альманахами в качестве прессы. Она творилась теперь с шумом, адресовалась к улице, к толпе; она создала толстые журналы, она превратила в своеобразную силу даже довольно плюгавую булгаринскую «Пчелку», но она же придала подлинную мощь журнальным битвам Белинского. Она выдвинула Смирдина в качестве заметного деятеля (недаром говорили о «смирдинском периоде» или «смирдинском направлении» в литературе).

Культуру двигали теперь вперед студенческие и нестуденческие кружки, сборища, коллективы. В этом, в коллективах, была типическая черта, была и сила эпохи. Люди прошлого поколения, привыкшие к действиям кабинетным и уединенным, терялись в новых условиях, в водовороте множества людей, печатных листов, мнений и читательских глаз и ушей.

Пушкин строил русскую литературу в 1825 году один, в Михайловском заточении. Белинскому нужна аудитория, «партия». Конечно, и Пушкин вырос в атмосфере кружка и даже «партии» – декабристской. Но то были группы замкнутые и отъединенные от улицы, от «черни», как светской, так и мещанской и всякой другой. Белинского же читали даже в кондитерских на Невском проспекте.

Пушкинский «Современник» был безнадежной попыткой заставить себя слушать; его просто не читали; его не замечали; спокойный голос «Современника» 1836 года не был слышен среди криков торгующих мещан и рядом с трубными звуками приговоров Белинского. Это не мог не почувствовать сам Пушкин. И, решившись заключить союз с Белинским, он признал новую эпоху в ее самом передовом проявлении.

Белинский был не только силой; он был символом. Это был плебей, это был человек грядущей массы; за ним стояли какие-то, конечно не ясные Пушкину, но несомненные для него группы, массивы людей, коллективы. Массовость становилась законом бытия культуры, массовость еще ограниченная, урезанная, неполная, но принципиальная. Сколько бы ни было декабристов (а их было немало), они чувствовали себя единицами, договорившимися о совместных действиях. Сколько бы ни было членов кружка Станкевича (а их было немного), они были потенциально массой, они были коллективом; они переживали себя как единство.

Для поэта начала 1820-х годов «публика» – это был жупел; писал он всегда для немногих, даже когда писал агитационные стихи; недаром для распространения их не было большой нужды в типографском станке: они распространялись через знакомых. Для писателя 1830-х годов публика – это неограниченное море, слитное и состоящее не столько из отдельных людей, сколько из общественных групп.

Разумеется, нельзя понимать дело так, что все это началось именно в 1831 году и сразу же приобрело большой размах. «Телеграф» Полевого, журнал в общем массовый, издавался с 1825 года. Уже кружок любомудров чем-то, хоть и отдаленно, напоминает будущие кружки Станкевича или Герцена. И наоборот: «массовость», признак коллективизма, вовсе не так уж ярко выражена в 1830-х годах; она будет впоследствии одерживать победу за победой; она разовьется в 40-е годы, расцветет в пору деятельности Чернышевского и Добролюбова. Но уже в 1830-е годы она стала неким новым качеством культуры, и в частности литературы. На одном полюсе это было качество полицейски-чиновничьей нивелировки, но на другом – качество поднимающейся демократии. Разумеется, только этот демократический коллективизм порождал в литературе движение вперед.

В частности, он порождал движение реалистическое. Тут кроется, может быть, самая глубокая суть реализма как метода и мировоззрения искусства. Выводя личность из условий среды, реализм утверждал уже в XIX веке примат не просто общего над частным, но примат конкретного коллектива над индивидуальным зерном личности. Здесь – сущность антииндивидуалистического, коллективистского миропонимания реализма – в пределе его развития. Но именно в пределе, и только в пределе. Пока что, и в 1830-х и в 1850-х годах, реализм, подчинив личность конкретно-общему истории и среды, будет все же «выводить» эту личность из среды, то есть и объяснять ее средой и отделять ее от среды, и в этом глубочайшее противоречие реализма середины XIX столетия – и у Лермонтова, и у Тургенева, и даже еще – в усложненной и менее явной форме – у Льва Толстого. Это противоречие – это есть в ином смысле противоречие демократической тенденции и буржуазных форм мысли; или иначе: противоречие коллективного чувства народа и индивидуалистических привычек самосознания; или еще иначе: противоречие реалистического развития литературы и романтической стихии, сохранной в этом развитии. В основе этого противоречия, единого в различных формах выражения, лежит общий характер исторического бытия России в XIX столетии, бытия культуры страны, наименее буржуазной из стран Европы и, потенциально, наиболее революционной. Но, конечно, русская литература не была литературой только русской действительности. Она была двигателем общеевропейского процесса истории в аспекте русской действительности. Это и вывело ее вперед по сравнению с другими литературами, учтенными ею и использованными на свой лад.

Основной принцип реализма в сути своей антибуржуазен, антииндивидуалистичен, поскольку он признает первичной реальностью (художественной, а стало быть, и всякой) общее исторической среды, а индивидуальный характер признает производным от среды. Более того, в тенденции своего развития этот принцип непременно демократичен, хочет того или не хочет писатель-реалист (история показывает, что в такой мере, в какой он – реалист, он именно всегда хочет этого, хотя не всегда заявляет об этом во всеуслышание); иначе и быть не может, так как этот принцип признает коллектив высшей реальностью, то есть и высшим благом, и высшим правом, и фактическим деятелем истории.