Дмитрий Быков - Ахматова. «И я сказала: – Могу» Страница 2

Поэтому мне кажется, что ключевое слово в поэзии Ахматовой, – «Могу», – сказанное, кстати, не в поэзии, а в прозе, в знаменитом предисловии к «Реквиему»:

«В страшные годы ежовщины я провела 17 часов в тюремных очередях в Ленинграде. Как-то раз кто-то "опознал" меня. Тогда стоящая за мной женщина, которая, конечно, никогда не слыхала моего имени, очнулась от свойственного нам всем оцепенения и спросила меня на ухо (там все говорили шепотом):

– А это вы можете описать?

И я сказала:

– Могу.

Тогда что-то вроде улыбки скользнуло по тому, что некогда было ее лицом».

Это абсолютно гениальная, чеканная ахматовская проза. «И я сказала: – Могу». Первое впечатление, которое производят стихи Ахматовой на читателя неподготовленного, – это впечатление силы, впечатление мощи. И это совсем не вяжется с обликом Ахматовой, вечно хрупкой, всегда болезненной, всегда как бы немного умирающей («стала желтой и припадочной, еле ноги волочу»). Гумилев, который тоже с прекрасной мужской мстительностью всегда о ней отзывался, как-то Одоевцевой проговорился. Одоевцева вообще очень убедительно воспроизводит сказанное, хотя, конечно, люди, внимательно ее читавшие, видят, где она подменяет живую речь цитатами из текста, как в случае с Чуковским бывает очень часто. Но Гумилев, видимо, действительно что-то подобное говорил, потому что оскорбленная любовь тут звучит в каждом слове: «Из-за Ани обо мне ходили слухи как о садисте («муж хлестал меня узорчатым, вдвое сложенным ремнем»), говорили, что я собираю своих поклонниц, как Распутин, выхожу к ним в цилиндре, заставляю раздеваться и хлещу». Особенно «в цилиндре» его, видимо оскорбляло. При этом Ахматова, которая всю жизнь о себе пишет, что она больна, что она умирает от туберкулеза, «стала желтой и припадочной», была довольно крепкой, плавала как рыба и спала как сурок, не говоря уже о том, что ела за четверых. Гумилева ужасно раздражало, что она так хорошо спит. Он, как известно, вскакивал с раннего утра, и однажды ей укоризненно сказал словами Некрасова: «Только труженик муж бледнолицый не ложится, ему не до сна». На что она цитатой из того же стихотворения ответила: «На красной подушке первой степени Анна лежит». Там речь идет о похоронах, и на подушке лежит орден Анны первой степени, но это ответ действительно гениальный. «Первой степени Анна».

Вот это сочетание слабой, бледной, блеклой, беспомощной и «первой степени Анны» в случае Ахматовой создает лирический конфликт. Но надо сказать, что внутри нее это уживается абсолютно бесконфликтно. Ахматова первая завещала нам удивительный метод – если я могу сказать о себе все, то это уже сила, это уже победа. И действительно, Ахматова не боится признаться ни в чем. Я очень люблю эти стихи читать студентам, чтобы показать им, как правильно в стихах работает интонация, как сделана в этих стихах интонацию, ведь она слышится. Ахматова абсолютно не стесняется кошачьего визга, того визга, с которым обычно брошенная женщина набрасывается на мужчину в попытке совершенно бессильной и бессмысленной злобы.

«А, ты думал – я тоже такая,Что можно забыть меня,И что брошусь, моля и рыдая.Под копыта гнедого коня.Или стану просить у знахарокВ наговорной воде корешокИ пришлю тебе страшный подарок –Мой заветный душистый платок.Будь же проклят. Ни стоном, ни взглядомОкаянной души не коснусь,Но клянусь тебе ангельским садом,Чудотворной иконой клянусьИ ночей наших пламенных чадом –Я к тебе никогда не вернусь».

Это действительно кошачий визг сквозь зубы. Да, многие женщины могли бы сказать о себе что-то подобное, но никогда не скажут, потому что этот беспомощный растоптанный вопль, «я к тебе никогда не вернусь» – бессмысленная угроза, потому что это ее бросили, это он от нее ушел, а она угрожает. Вот в этом великолепный драматизм. И действительно, после этого ее уже фиг забудешь.

В Ахматовой с самого начала поражает свобода владения материалом. В своей простоте, своем изяществе Ахматова восходит к прозе XIX века, и не столько к нелюбимому ею Чехову, сколько к еще менее любимому ею Толстому. Невероятная чуткость, зримость деталей, «две большие стрекозы на ржавом чугуне ограды», «я на правую руку надела перчатку с левой руки», что стало потом объектом замечательной пародии Нонны Слепаковой:

«Я по лестнице вниз катиласьОт удара любимой ноги,Сердце бешено колотилось,Бедра острые были наги.А душа моя вся холодела,Кто же знает, что ждет впереди?Я на левую грудь наделаБюстгальтер с правой груди».

Конечно, она постоянно взывает к пародии. Но не надо забывать, что пародия заложена очень часто и в самом ахматовском тексте.

«Задыхаясь, я крикнула: "ШуткаВсе, что было. Уйдешь, я умру".Улыбнулся спокойно и жуткоИ сказал мне: "Не стой на ветру"».

Здесь сам контраст замечательно работает – на некоторое самоосмеяние. Конечно, в этом весь ее пафос («Уйдешь – я умру», но сказал мне: «Не стой на ветру»). Это удивительно у Ахматовой – сочетание абсолютной четкости владения материалом и абсолютно такого же глубокого безумного отчаяния. Она не забывает отслеживать ситуацию даже в те моменты, когда, казалось бы, должна глубоко и безнадежно отдаваться горю. Нет, она постоянно смотрит на себя со стороны и из этого делает свой лирический материал. Ахматова как раз один из тех поэтов, который никогда не забывает полностью, до конца насладиться страданием, пропитаться отчаянием, чтобы сделать из этого лирику. И это единственный способ торжества над отчаянием. Она говорит: «Может быть, лучше, что я не стала \\ Вашей женой». В этом признании с невероятной, именно девичьей откровенностью сочетается и отчаяние, и досада обманутой женщины, и попытка эту досаду скрыть, и надежда, что завтра это все отболит («Может быть!.. За ночь успеет прийти \\ Зима»).

Конец ознакомительного фрагмента.