Максимилиан Волошин - И. Ф. Анненский – лирик Страница 2

Каким поэтом мог быть тот сложный и цельный человек, намеренная парадоксальность речей которого была лишь бледным отражением парадоксальных сочетаний, составлявших гармоническую сущность его природы? Это был нерадостный поэт. Поэт БУДНИЧНЫХ слов. В свою лирику он вкладывал не творчество, не волю, не синтез, а жесткий самоанализ…

Я завожусь на тридцать лет,Чтоб жить мучительно дробяЛучи от призрачных планетНа «да» и «нет», на «ах» и «бя».… И был бы верно я поэт,Когда бы выдумал себя…И был бы мой свободный духТеперь не «я», он был бы «Бог»..[10]

Он не хотел «выдумывать себя» и свое земное «я» противопоставлял сурово и свободно божественной своей сущности, становясь на диаметрально противоположную точку самоутверждения, чем требования: «Твори самого себя в возможном», «Верой уходи в несозданное». Для него слово оставалось сурово БУДНИЧНЫМ, потому что он не хотел сделать его именем, т. е. одухотворить его призывной, заклинающей силой. Его поэзия оставалась бескрылой, как Акропольская Победа, а любовь – «безлюбой». Он сам захотел и этой «бескрылости» и этой «безлюбости», и они дались ему большим трудом, потому что он был рожден и крылатым и любящим.

Когда перелистываешь страницы «Кипарисового ларца»,[11] то убеждаешься, что все это написано не в моменты бодрого и творческого подъема воли, которая ушла целиком в другие работы и труды И. Ф. Анненского, а в минуты горестного замедления жизни, в минуты бессонниц, невралгических болей, сердечных припадков, хандры, усталости и упадка сил. Лирика отразила только одну – эту сторону его души.

Разве, охватив взглядом всю разнообразную и богатую деятельность Иннокентия Федоровича, можно назвать его человеком бездейственным? Между тем в стихах – это человек, который только смотрит и мучительно-пассивно переживает.

Лишь шарманку старую знобит,И она в закатном мленье маяВсе никак не смелет злых обид,Цепкий вал кружа и нажимая.И никак, цепляясь, не пойметЭтот вал, к чему его работа,Что обида к старости растетНа шипах от муки поворота.Но когда бы понял старый вал,Что такая им с шарманкой участь,Разве петь кружась он перестал?Оттого что петь нельзя не мучась…[12]

То, что было юношеского, гибкого, переменчивого и наивного в характере Иннокентия Федоровича, не нашло отражения в его стихах. Но разве напряженной прямизне его стана, за которой чувствовалась и скрываемая боль, и дряхлость, и его негибкой голове, не поворачивавшейся в высоких воротничках, подпиравших щеки, не соответствуют эти мучительные слова о том, что «обида к старости растет на шипах от муки поворота»?

Там все, что прожито – желанье и тоска,Там все, что близится – унылость и забвенье.[13]

Для выражения мучительного упадка духа он находил тысячи оттенков. Он всячески изназвал изгибы своей неврастении. «Только не желать бы, да еще не помнить, да еще не думать». Сердце-это «счетчик муки, машинка для чудес». «В сердце, как после пожара, ходит удушливый дым».

«О, как я чувствую накопленное бремяОтравленных ночей и грязно-белых дней»….… «И было мукою для них (для струн),Что людям музыкой казалось»…

Воспоминанья «надо выстрадать и дать им отойти».

Ничто не удавалось в стихах Иннокентия Федоровича так ярко, так полно, так убедительно законченно, как описание кошмаров и бессонниц.

Вот он не спит в вагоне железной дороги… Пока с разбитым фонарем,Наполовину притушенным,Среди кошмарных дум и дремПроходит полночь по вагонам.… И чем ее дозоры глуше,Тем больше чада в черных снахИ задыханий и удуший,Тем больше слов, как бы не слов,Тем отвратительней дыханьеИ запрокинутых головВ подушках красных колыханье…[14]

Вот он лежит больной с ледяным мешком на голове. Опять бессонница:

Ночь не тает.Ночь как камень,Плача тает только лед,И струит по телу пламеньСвой причудливый полет.Но лопочут, даром тая,Ледышки на голове!Не запомнить им, считая,Что подушек только две,И что надо лечь в угарныйВ голубой туман костра,Если тошен луч фонарныйНа скользоте топора…[15]

Вот кошмар дневной. Тоже железнодорожный кошмар импрессиониста:

… В темном зное полуднейГул и краски вокзала…Полумертвые мухиНа разбитом киоске,На пролитой известкеСлепы, жадны и глухи…Уничтожиться, канувВ этот омут безликий,Прямо в одурь дивановВ полосатые тики.[16]

Вот еще бессонница, комната, дождь…Мне тоскливо, мне не вмочь,Я шаги слепого слышу:Надо мною он всю ночьОступается о крышу.[17]

Вот стук часов не дает ему спать:Разве тем и виноват,Что на белый циферблатПышный розан намалеван?[18]

Вагон, вокзал железной дороги, болезнь – все мучительные антракты жизни, все вынужденные состояния безволия, неизбежные упадки духа между двумя периодами работы, неврастения городского человека, заваленного делами, который на минуту отрывается от напряжения текущего мига и чувствует горестную пустоту, и бесцельность, и разорванность своей жизни…

Увы! Таковы были те минуты ОТДЫХА, которые он отдавал своей собственной душе, ритму своего «я».

Страшно редки в его лирике слова, выводящие из этого круга обыденности, слова о «тоске осужденных планет»,[19] о том, что он любит все, «чему в этом мире ни созвучья, ни отклика нет», о том, что существует «не наша связь и лучезарное Слияние», и какие это все бескрылые, безвольные слова, сравнительно с тою сосредоточенной, будничной силой, которая говорит в его кошмарах. Только один Случевский («После казни в Женеве») находил такие реальные, такие мучительные сравнения, как Анненский.

У него острый взгляд импрессиониста на природу. Но импрессионист не внутри природы – он вне ее и смотрит на нее. И. Ф. Анненский смотрит на природу сквозь переплет окна из комнаты.

Ты опять со мной, подруга-осень,Но сквозь сеть нагих твоих ветвейНикогда бледней не стыла просинь,И снегов не видел я мертвей.Я твоих печальнее отребийИ черней твоих не видел вод.На твоем линяло-ветхом небеЖелтых туч томителен развод.[20]

Но весна еще больше, чем осень, надрывает его душу. «Эта резанность линий, этот грузный полет, этот нищенский синий и заплаканный лед». Не воскресение, а истлевший труп Лазаря видит он в ликах весны.

Уплывала Вербная НеделяНа последней, на погиблой льдине.Уплывала в дымах благовоний,В замираньи звонов похоронных,От икон с глубокими глазамиИ от Лазарей, забытых в черной яме.[21]

Даже в ясные летние вечера, среди тонких эстетических эмоций, колет сердце все та же тоска:

Бесследно канул день. Желтея, на балконГлядит туманный диск луны, еще бестенной.И в бесконечности распахнутых оконУже не зрячие тоскливо-белы стены.[22]

С весной у Иннокентия Федоровича были какие-то старые счеты и целый ряд мучительных ассоциаций; главным образом с нею была связана идея смерти.

В лирике, основанной на такого рода душевных состояниях, как лирика И. Ф., представление о смерти не может не занимать громадного места. И она занимает его, и притом в самых скорбных и мучительных и безобразных своих ликах: в лике трупа, панихиды, смертельной тоски, гроба, скелета… Он знает тысячу интимных примет ее. У нее «узкий след», она в «кисейной тонкой чадре с мальвовыми полосами», об ней говорит «шелест крови», от нее «в удушливом дыму вянут космы хризантем», «Ужас в бледных зеркалах и молит и поет, и с поясным поклоном страх нам свечи раздает!». «Ночь напоминает Смерть всем – даже выцветшим покровом». Она «так страстно не разгадана в чадре живой, как дым, она на волнах ладана над куколем твоим».

Она – Смерть всюду, всегда с ним в эти тусклые, томительные, нестерпимые минуты, которые были для него так несправедливо минутами лирических вдохновений. Иногда с жуткой настойчивостью он начинал кликать Смерть:

Все еще он тянет ниткуИ никак не кончит пыткуЭтот сумеречный день…Хоть бы ночь скорее, ночь!Самому бы изнемочь,Да забыться примиренным,И уйти бы одуреннымВ одуряющую ночь![23]

И она пришла совсем такая, какой он видел ее, какой страшился, какой ждал, какую, верно, втайне против воли, хотел; пришла в «желтых парах петербургской зимы», «на желтом снегу, облипающем плиты», подошла на улице в один из антрактов деловой жизни, неожиданно и сразу сжала сердце одним нажимом пальцев. И он в шубе, с портфелем в котором лежала приготовленная лекция, что он ехал в этот день читать, мертвый опустился на ступени подъезда Царскосельского вокзала. Полиция отвезла труп неизвестного человека, скончавшегося на улице, в Обуховскую больницу; там его раздели и положили его обнаженное тело, облагороженное мыслью, ритмами и неврастенией, на голые доски в грязной мертвецкой…