Анна Мар - Диалог мужской и женской культур в русской литературе Серебряного века: «Cogito ergo sum» — «Amo ergo sum» Страница 2

Таким образом можно утверждать, что писательница претендовала на философское осмысление той проблематики, которая ее рецензентами была воспринята как чистейшая порнография. Можно указать, пожалуй, на единственный абзац в многочисленных рецензиях, где был угадан исследовательский пафос Анны Мар. Она, писал рецензент, «изучает потребность любящей души — неважно мужской или женской — подчиняться воле любимого, „необходимость (выделено мною — М. М.) переносить все исходящие отсюда страдания, умышленно или неумышленно причиняемые“. [16]

Мнила ли себя Анна Мар писательницей, обладающей и умом, и талантом, считала ли возможной для женщины такую комбинацию? Во всяком случае в глубоко почитаемой ею Ю. Свирской она обнаружила и „женскую интуицию“ и „мужскую логику мыслей“. [17] Как видим, сама она мыслила еще в категориях „мужской“ культуры, говорила на языке закрепленных в этом мире представлений, и даже все-таки превалирующее в ее творчестве стремление к изображению выбирающей страдание женщины тоже можно интерпретировать как следование „ролевому поведению“ в предложенном этим миром „сценарии“. И для себя она, скорее всего подсознательно, выбирала образцы среди созданий мужской культуры. Так, роман „Женщина на кресте“ был не только навеян мотивами Ф. Ропса, но и ему посвящен. Он поразил воображение Мар, как и воображение ее современников, изощренной связью религиозности и эротизма. Часто ее произведения, особенно в оригинальном, придуманном ею самой жанре cartes postales, предварялись эпиграфами из Бодлера, Катулла, Г. Джеймса, П. Луиса. Но при их чтении в сознании критиков в памяти настойчиво возникало еще одно имя — С. Пшибышевский, с которым чаще всего связывали манеру ее письма — „нейтральную, оголенную, свободную от подлежащих“. [18] Хотя сама писательница буквально открещивалась от его влияния, в письме к Е. Колтоновской, (впервые указавшей на определенную близость писателей), написав, что даже его самый знаменитый роман „Homo sapiens“ не смогла дочитать до конца. Впрочем, здесь можно засомневаться в искренности Мар: она столь глубоко была погружена в польскую культуру, что вряд ли могла пройти мимо наиболее известного польского писателя тех дней. Скорее, в ней говорило желание во что бы то ни стало оставаться самою собой, быть ни на кого не похожей (даже вопреки очевидности!).

Впрочем, были критики, которые противопоставляли Мар Пшибышевскому, но опять же скорее с целью принизить ее: по сравнению с извращенностью Мар, писал А. Гизетти, „Пшибышевский чист, как агнец, и непорочен, как <…> классик“. [19] И по мнению известного театрального критика А. Кугеля, Пшибышевского при обращении к темам греха, искупления, полового безумия и экстаза оправдывает всепоглощающий пафос Эроса. Кроме того задачей писателя было „стремление возвеличить страсть как таковую“ вне зависимости от ее носителя, что также, по мысли критика, благородно. Но даже талантливому польскому модернисту приходится пускать „в ход <…> риторику и ницшеанскую психологию, чтобы примирить наше сознание с возможностью <…> чудовищной аномалии“ [20] (Кугель имел в виду описание любви брата к сестре). У Мар же, утверждает Кугель, полностью отсутствует эротический пафос как эстетическая категория, необходимая для раскрытия силы страсти. На особую „эротическую рассудочность“ писательницы обращали внимание и другие критики. Может быть, этим объясняется взаимный интерес друг к другу — ее и Брюсова, — творчество которого тоже отмечено „рассудочным эротизмом“. (Кстати, его особенно остро поразило самоубийство Мар, и он откликнулся на него в своем стихотворном дневнике 1917 года. [21]

Помимо „сексуальных вольностей“, которые позволяла себе Мар, критиков возмущало то, что действие всех ее произведений разворачивается в Польше. Некоторые даже патетически восклицали по поводу ее произведений, писавшихся в период первой мировой войны: „Как это теперь, когда сама Польша реально распята на кресте войны, могла Анна Мар, как будто родная Польше по крови, заслонить этот крест родины „крестом“ патологической эротики!“ [22] В этом восклицании стоит особо обратить внимание на слова „как будто родная Польше по крови“. Очевидно, польский колорит в произведениях писательницы был настолько силен, что заставлял думать о ее польском происхождении. А один из проницательных критиков в связи с этим, очевидно намекая на „плохой“ русский язык автора, заметил, что повесть „Тебе единому согрешила“ (1915) кажется переводом с польского. [23] Но „польский колорит“ произведениях Мар не сводился к couleur local, что в свою очередь тоже вызывало недовольство критики. По этому поводу один из них раздраженно заметил: если „польские имена <…> заменить другими, а ксендзов назвать аббатами или пасторами, то впечатление останется то же“, т. к. писательница дает вообще быт, присущий „европейской буржуазии средней руки“. [24] Но Мар не ставила перед собой задачу воссоздавать национальный польский колорит, ее цель, к которой мы еще вернемся, заключалась в другом. Она выбрала Польшу местом действия своих произведений совсем по иной — религиозно-психологической — причине.

Никакого реального отношения к Польше она не имела. Как уже указывалось она была дочерью обрусевшего француза Бровара (известного художника-пейзажиста, действительного члена Академии Художеств). Псевдоним ее был взят, по одной версии, из пьесы Г. Гауптмана „Одинокие“, где имя Анны Мар носила русская девушка, по другой, на которой настаивала сама писательница, он напоминал о Маре — индийском духе Зла в буддизме. Но тем не менее в центре ее повествования всегда находится одна и та же героиня — „привлекательная женщина, душевно одинокая, католически религиозная, чувственно взволнованная, социально непристроенная“. [25]

Естественно напрашивается вопрос: „Что ей Польша? Зачем? Носит ли ее увлечение этой страной экзотический характер или имеет глубинный смысл?“ Ответ на этот вопрос попытался дать в статье, опубликованной уже после смерти писательницы, Ю. Волин. Согласно его предположению, именно неутолимая потребность в страдании заставила ее обратиться к католичеству. Ей это было нужно, чтобы превратить комнату в монастырскую келью, спать на жестком ложе, а на вопросы, куда делись сделанные ей подарки — дорогие цветы, книги — отвечать: „Отнесла в костел“. Он проинтерпретировал весь ее жизненный путь, как цепь страданий, зачастую нелепых, сочиненных, но бесконечно искренно переживаемых. Он уверял читателя, что подношения костелу совершались для того, чтобы потом „страдать, страдать, страдать, чисто физически“, голодать, испытывать нужду и всем рассказывать о своих испытаниях. На наш взгляд, это очень произвольное и даже навязываемая Анне Мар модель поведения. Судя по сдержанности и достоинству, с которой ее героини переживают выпадающие на их долю страдания, такое демонстративное поведение, такое взывание к сочувствию ей не было свойственно. Тем более, что имеются и другие свидетельства. Так, близкая ее знакомая профессор медицины Л. Писаржевская, у которой гостила Мар за несколько месяцев перед самоубийством, говорила о ней, как о действительно сломленной жизненными испытаниями женщине (она в 16 лет ушла из дому, начала зарабатывать публикациями в газетах и в 1906 году уже имела выпущенную в Харькове книгу — „Миниатюры“), возможно, прибегающей для успокоения к наркотикам. Во всяком случае сохранившаяся переписка Анны Мар свидетельствует о ее поразительном одиночестве: немного найдется писателей, весь архив которых заключается в переписке… с критиками. У нее на всем свете нет ни одной родной души, и она пишет тем, кого может заинтересовать хотя бы объективно, кто не должен оставаться к ней равнодушным по… долгу службы. В этих же письмах звучит постоянный мотив трудного для женщины обретения своего места в писательской среде, сложностей с публикациями и одиночества, одиночества, одиночества. И в ее религиозных переживаниях — реальных — не было ни тени экзальтации. О своей жизни она писала сухо и буднично: „Я пишу, читаю, служу лектрессой, хожу в свой костел <…>“ [26]

Но вернемся к интерпретации ее поведения и творчества, предложенной Волиным. Он также считал, что, поскольку в женском сознании высшим проявлением страдания является отвергнутая, безнадежная любовь, то Мар создает в своей жизни ситуацию, при которой ответное чувство — преступно. Такою является любовь к католическому священнику, она стала неистощимым источником трагедии „деятельным самоистязанием“. Она, православная, переходит в католичество, делается религиозной фанатичкой (возможно, это обстоятельство помогло в какой-то степени преодолеть трудности, сопряженные с захоронением самоубийцы; во всяком случае известно, что сначала отказывались рыть могилу, совершать религиозный обряд, но в конце концов Мар все-таки была похоронена в польской части Московского немецкого (Введенского) кладбища [27], начинает писать только о Польше, польках, ксендзах и… любви. Она „несет крест „отвергнутой любви“<…> изображает трагедию любви к давшему обет безбрачия служителю церкви. И сама льнет к источнику своего страдания, добивается почти публичных оскорблений“, буквально „утопает в блаженстве страдания“. „Ищущая страдания истеричка нашла выход“ [28] — таков суровый диагноз критика-мужчины. При этом Волин так и не проясняет, была ли „история с ксендзом“ «разыграна» в реальности или понадобилась писательнице как наиболее выразительный способ проведения излюбленной идеи. Во всяком случае нигде больше никаких упоминаний о безответной любви к ксендзу мы не встретили, только в статье Л. Писаржевской содержится глухой намек, что какая-то несчастная любовь все же была и что она явилась одной из причин, побудивших Мар принять роковое решение. Но вряд ли это был ксендз, иначе автор статьи нашла бы способ намекнуть и на это обстоятельство.