Ангел Богданович - Момент перелома в художественном отражении. «Без дороги» и «Поветрие», рассказы Вересаева Страница 2

То, что происходило кругомъ, лишь укрѣпило меня въ убѣжденіи, что страхъ мой не напрасенъ, что сила времени – сила страшная и не по плечу человѣку. Какимъ чудомъ могло случиться, что въ такой короткій срокъ все такъ измѣнилось? Самыя свѣтлыя имена вдругъ потускнѣли, слова самыя великія стали пошлыми и смѣшными; на смѣну вчерашнему поколѣнію явилось новое, и не вѣрилось, неужели эти – всего только младшіе братья вчерашнихъ? Въ литературѣ медленно, но непрерывно шло какое-то общее заворачиваніе фронта, и шло вовсе не во имя какихъ-либо новыхъ началъ,– о нѣтъ) Дѣло было очень ясно: это было лишь ренегатство,– ренегатство общее, массовое и, что всего ужаснѣе, безсознательное. Литература тщательно оплевывала въ прошломъ все свѣтлое, хорошее, но оплевывала наивно, сама того не замѣчая, воображая, что поддерживаетъ какіе-то «завѣты»; прежнее чистое знамя въ ея рукахъ давно уже обратилось въ грязную тряпку, а она съ гордостью несла эту опозоренную ею святыню и звала къ ней читателя; съ мертвымъ сердцемъ, безъ огня и вѣры, говорила она что-то, чему никто не вѣрилъ»…

Въ этой сжатой и сильной характеристикѣ обрисовано унылое настроеніе лучшей части интеллигенціи 80-хъ годовъ, которая подъ давленіемъ времени дѣйствительно сжалась до полнаго почти самоуничтоженія, какъ герой повѣсти. Его спасала работа, которой ему, земскому врачу, было по горло, но эта работа ему была нужна затѣмъ, чтобы «наркотизироваться» ею до совершеннаго самозабвенія. И когда эта работа въ его жизни внезапно оборвалась, предъ нимъ всталъ съ удвоенною силой старый вопросъ, что дѣлать? – вопросъ, получающій еще большую остроту, когда съ нимъ обращается къ герою его молоденькая кузина Наташа.

Для нея этотъ вопросъ еще настоятельнѣе требуетъ разрѣшенія. Она только-что начинаетъ жить и увлекаться тѣми высокими словами, великими именами, которыя сыграли свою роль въ жизни героя и въ силу которыхъ онъ уже извѣрился. Онъ, какъ истый идолопоклонникъ, бросилъ своихъ боговъ, когда увидалъ, что они не сумѣли защитить сами себя. Что же онъ можетъ сказать ей, этой разсцвѣтающей жизни, жадно раскрывающейся ему навстрѣчу, ждущей съ страстнымъ нетерпѣніемъ, что онъ, старшій по возрасту и развитію, преданный самымъ высокимъ началамъ, ради которыхъ бросилъ университетъ и ушелъ «служить народу» въ земство, сумѣетъ освѣтить ей грядущій путь жизни свѣтомъ своего идеала, свѣтомъ, испробованнымъ на дѣлѣ, на пути собственной жизни. «Преемственности» идей и дѣла – вотъ чего она ждетъ отъ старшаго поколѣнія.

Казалось-бы, чего же лучше? «Отъ ея разговоровъ вѣетъ такимъ старымъ-старымъ, но такимъ хорошимъ; она хочетъ знать, какъ я смотрю на общину, какое значеніе придаю сектантству, считаю-ли возможнымъ и желательнымъ развитіе въ Россіи капитализма. И въ разспросахъ ея сказывается предположеніе, что я непремѣнно долженъ интересоваться всѣмъ этимъ… Она разспрашиваетъ меня о моей дѣятельности, объ отношеніяхъ къ мужикамъ, усматривая во воемъ этомъ глубокую идейную подкладку; въ разговорѣ ея проскальзываютъ слова: «долгъ народу», «дѣло», «идея». Мнѣ же эти слова рѣжутъ ухо, какъ визгъ стекла подъ тупымъ шиломъ».

О «преемственности», какъ видно изъ подчеркнутыхъ словъ, не можетъ быть и рѣчи. Герой слишкомъ правдивъ, чтобы вводить въ обманъ наивную кузину. Съ гибелью міросозерцанія, разрушеннаго силою времени, для него потеряли вѣсъ и значеніе слова «долгъ народу», «дѣло», «идея», для которыхъ въ жизни не нашлось реальнаго осуществленія. Да, онъ бросилъ университетъ, чтобы служить въ земствѣ, но эта служба убѣдила его въ ничтожности этой работы для народа и въ непрочности ея. «Я разсказывалъ о голодѣ, о тифѣ, о томъ, какъ жалко было при этомъ положеніе насъ, врачей, требовалось лишь одно – кормите, получше кормите здоровыхъ, чтобъ сдѣлать ихъ болѣе устойчивыми, но пособій едва хватало на то, чтобы не дать имъ умереть съ голоду. И вотъ одного за другимъ валила страшная болѣзнь, и мы безпомощно стояли передъ нею съ своими ненужными лекарствами»… А прочность? – первый самодуръ, съ которымъ довелось столкнуться герою, уничтожилъ его земскую службу, лишивъ возможности «отдать долгъ народу».

Тѣмъ не менѣе на категорически поставленный вопросъ – что дѣлать? – герой ничего не находитъ лучшаго, какъ пѣть ей старую пѣсенку о призваніи интеллигенціи идти въ деревню, стать ближе народу, хотя и корчится въ душѣ отъ лжи и фальши своихъ словъ, которыхъ не можетъ не чувствовать и не сознавать.

«– Помнишь, Митя,– заговорила Наташа, – помнишь, ты говорилъ недавно о сознаніи, что живешь не напрасно, что это самое главное въ жизни… Я и прежде, до тебя, много думала объ этомъ… Вѣдь это сознаніе, о которомъ ты говорилъ, вѣдь это самое большое счастье!..

Я молча шелъ, кусая губы. Въ душѣ у меня поднималось злобное враждебное чувство въ Наташѣ: вѣдь она должна же бы, наконецъ, понять, что для меня этотъ разговоръ тяжелъ и непріятенъ, что его безполезно затѣвать; должна бы она хоть немного пожалѣть меня; и меня еще больше настраивало противъ нея именно то, что мнѣ приходится ждать сожалѣнія и пощады отъ этого почти ребенка.

– Я слышалъ, что ты прошлую зиму занималась здѣсь съ деревенскими ребятами,– проговорился я. – Ну, какъ ты, съ охотой занималась, нравится тебѣ это дѣло?

– Д-да,– сказала Наташа запнувшись.

– Ну, вотъ тебѣ и дѣло. Если хочешь совершенно отдаться ему, поступи въ сельскія учительницы. Тогда ты будешь близко стоять къ народу, можешь сойтись съ нимъ, вліять на него.

Я говорилъ это, какъ плохой актеръ говоритъ заученный монологъ, и мерзко было на душѣ… Мнѣ вдругъ пришла въ голову мысль: а чтобы я сказалъ ей, если бы не было этой спасительной сельской учительницы, альфы и омеги «настоящаго» дѣла?..

Наташа шла, опустивъ голову.

– Голубушка, это дѣло мелко, что говорить,– сказалъ я, помолчавъ. – Но, гдѣ теперь блестящія, великія дѣла? Да не по нимъ и узнается человѣкъ. Это дѣло мелко, но оно даетъ великіе результаты…

Я почти физически страдалъ: какъ все фальшиво и фразисто! Мнѣ казалось, что теперь Наташа видитъ меня насквозь; и казалось мнѣ еще, что и самъ я только теперь увидѣлъ себя въ настоящемъ свѣтѣ, увидѣлъ, какая безнадежная пустота во мнѣ»…

Понятны жгучія муки, испытываемыя бѣднымъ героемъ.

И скромная дѣятельность сельской учительницы, и не менѣе скромная работа земскаго врача могутъ увлечь людей лишь въ томъ единственномъ случаѣ, когда онѣ являются частью болѣе широкой и высокой программы, которая подымала бы человѣка надъ жизнью, открывая ему широкую и далекую перспективу. У Глѣба Успенскаго есть премилый разсказъ про одного сапожника, который, желая возвысить въ главахъ сына свое ремесло, говоритъ ему, что весь міръ ходитъ въ сапогахъ, а потому нѣтъ почетнѣе занятія, какъ шить сапоги. Но герой повѣсти, потерявъ цѣльность своего міросозерцанія, которое одно могло бы объединить всякую невидную работу на пользу народа съ широкой общей идеей,– необходимымъ образомъ долженъ сознавать что его совѣтъ юной душѣ рвущейся къ «смыслу жизни», стать сельской учительницей – хуже, чѣмъ камень вмѣсто хлѣба голодному. Въ немъ нѣтъ воодушевленія, какое руководитъ упомянутымъ бѣднымъ сапожникомъ, а безъ него нельзя воодушевить другихъ, хотя бы и проповѣдывались очевиднѣйшія истины. Истину самую высокую не передать другому въ видѣ сухой формулы. Только, давая почувствовать неизъяснимое, живительное наслажденіе, какое испытываешь самъ отъ чувства воспринятой истины, только зажигая въ другомъ тотъ огонь, которымъ пылаешь самъ, можно внушить убѣжденіе въ непреложности истины и готовность посвятить ей всю жизнь. Если же вмѣсто всеохватывающаго чувства есть только разумная разсудочность, нельзя привлечь другихъ къ служенію дѣлу, которое, можетъ быть, и очень полезно, и очень своевременно, но которое не захватываетъ всего человѣка.

А именно этихъ-то началъ и нѣтъ въ злополучномъ героѣ, истомъ представителѣ растерянной интеллигенціи восьмидесятыхъ годовъ. Онъ говоритъ высокія слова – и самъ ихъ стыдится, потому что самъ не вѣритъ въ ихъ силу и значеніе. Вѣра, придававшая имъ внутренній смыслъ, улетучилась, и герой повѣсти, несомнѣнно искренній, честный и потому неспособный играть словами ради одной игры, спасовалъ предъ довѣрчивой юной душой, «почти ребенкомъ». Когда Наташа, возвращаясь къ вышеприведенному разговору, спрашиваетъ его,– «вѣрилъ ли ты въ то, что говорилъ» – онъ окончательно кладетъ оружіе и заявляетъ: «Ты хочешь идеи, которая бы наполнила всю жизнь, которая бы захватила тебя цѣликомъ и упорно вела къ опредѣленной цѣли, ты хочешь, чтобъ я вручилъ тебѣ знамя и сказалъ: «вотъ тебѣ знамя,– борись и умирай за него»… Я больше тебя читалъ, больше видалъ жизнь, но со мною тоже, что съ тобой: я не знаю! – и въ этомъ вся мука».

Эта честная прямота подкупаетъ насъ въ пользу героя, который дѣйствительно обладаетъ всѣми задатками для героическихъ подвиговъ. Когда началась холера, и всѣ разбѣжалиоь изъ одного болѣе другихъ опаснаго пункта, онъ смѣло идетъ туда, какъ солдатъ на приступъ, хотя и не вѣритъ въ побѣду. Смерть его подъ ударами стихійной остервенѣлой силы не только примиряетъ читателя съ нимъ, но вызываетъ глубокую жгучую скорбь за великую нравственную силу, которая погибла такъ безплодно. Чего не могла бы создать она, если бы условія благопріятствовали ей! Предъ нами истинный герой, потому что и умирая онъ также прямо смотритъ въ лицо судьбѣ и не скрываетъ отъ себя, что его жертва безцѣльна. «За что ты боролся, во имя чего умеръ? – говоритъ онъ, умирая. – Чего ты достигъ своею смертью? Ты только жертва, жертва безсмысленная, никому ненужная»… И вы невольно склоняете голову передъ величіемъ этой смерти; кто могъ такъ умереть, могъ бы достичь великихъ результатовъ въ жизни.