Василий Розанов - Труды М. В. Ломоносова Страница 2

«Meditationes de solido et fluido, — auctore Michaele Lomonosow» (без перевода на русский язык). Это его «Рассуждение о твердых и жидких телах» напрашивается быть придвинутым к громадному тому исследований Д. И. Менделеева «О растворах».

«Явление Венеры на солнце, наблюденное в Санкт-Петербургской Академии наук мая 26 дня 1761 года».

Переводный громадный труд:

«Описание в начале 1744 года явившейся кометы купно с некоторыми учиненными о ней рассуждениями через Готфрида Гейниуса, Императорской Академии наук члена, — причем напереди предложено сокращенное рассуждение о состоянии и свойствах всех комет, переведенное из Шамберовой Циклопедии».

«Рассуждение о размножении и сохранении российского народа». В высшей степени трезвое и всеохватывающее рассуждение, — куда вводно вставлены до сих пор верные наблюдения и до сих пор практические меры «против» — 1) «О истреблении праздности у российского народа», «О исправлении нравов и о большом народа просвещении», «О исправлении земледелия», «О исправлении и размножении ремесленных дел и художеств», «О лучших пользах купечества», «О лучшей государственной экономии» и проч. Если там, в рассуждениях о химии и физике, о кометах и проч. Ломоносов как бы подает руку Менделееву и Бредихину, то здесь («О размножении ремесленных дел и художеств») он подает руку коммерческим и техническим школам Витте.

«Российская грамматика» (1755 г.). Здесь расчленен язык русский на все его формы и дан весь тот материал описательный и изъяснительный, какой дается до сих пор в русских грамматиках. Ломоносов в издании нашей грамматики сотворил камни, прочие лишь шлифовали их. Замечательны слова его об языке русском, сказанные в посвящении книги великому князю Павлу Петровичу:

«Повелитель многих языков, язык российский не токмо обширностью мест, где он господствует, но купно и собственным своим пространством и довольствием, велик перед всеми в Европе. Невероятно сие покажется иностранным и некоторым природным россиянам, которые больше к чужим языкам, нежели к своему, трудов прилагали. Но кто неупрежденный великими о других мнениями прострет на него разум, и с прилежанием вникнет, тот со мною согласится. Карл Пятый, римский император, говаривал, что ишпанским языком с Богом, немецким — с неприятелями, итальянским — с женским полом говорить прилично. Но если бы он российскому языку был искусен, то, конечно, к тому присовокупил бы, что им со всеми оными говорить пристойно. Ибо нашел бы в нем великолепие ишпанского, живость французского, крепость немецкого, нежность итальянского, сверх того крепость и сильную в изображениях краткость греческого и латинского языка. Меня долговременное в российском слове упражнение о том совершенно уверяет. Сильное красноречие Цицероново, великолепная Виргилиева важность, Овидиево приятное витийство не теряют своего достоинства на российском языке. Тончайшие философские воображения и рассуждения, многоразличные естественные свойства и перемены, бывающие в сем видимом строении мира и в человеческих обращениях, имеют у нас пристойные и вещь выражающие речи. И ежели чего точно изобразить не можем: не языку нашему, не недовольному своему в нем искусству приписывать долженствуем. Кто отчасу далее в нем углубляется, употребляя предводителем общее философское понятие о человеческом слове, тот увидит безмерно широкое поле или, лучше сказать, едва пределы имеющее море. Отважась в оное, сколько мог я измерить, сочинил малый сей (однако 210 страниц. — В. Р.) и общий чертеж всей обширности, Российскую грамматику».

Какое течение речи! Как его не заучивают в гимназиях!! Почему для гимназистов не переиздается копировально, с рисуночками и сохранением типа бумаги и шрифта, — эта превосходная грамматика? Почему Кугель и Гессен пишут таким лакейским языком через 15 лет по смерти Ломоносова? Куда мы ушли и где мы вообще сидим после сего исполина мысли, слова и русского достоинства. Плакать хочется.

«Краткое руководство к красноречию. Книга первая, в которой содержится риторика, показующая общие правила обоего красноречия, то есть оратории и поэзии, сочиненная в пользу любящих словесные науки».

«Краткий Российский Летописец с родословием».

Наконец, долго лежало сохранно и тайно в нашем главном морском архиве и потом было забыто, затем «открыто» и впервые в 1847 году напечатано гидрографическим департаментом морского министерства обширное сочинение Ломоносова, написанное в связи с экспедицией Чичагова к Шпицбергену:

«Краткое описание разных путешествий по северным морям и показания возможного проходу Сибирским океаном в Восточную Индию».

Это был предсмертный, последний труд Ломоносова. Его правительство сохраняло, — пока не забыло, — в глубокой тайне. Мысль его, — и до сих пор возбуждающая деятельных русских людей, — заключается в достижении сношений с Восточною Азиею, с миром Японии и Китая и с Азиею Южною, Индокитаем и Индиею, — минуя тягостный и отдаленный обход кругом Африки, прямо через «Сибирский океан», т. е. через Северный Ледовитый. Рассуждению Ломоносова предшествует обзор полярных экспедиций М. Фробишера, Гудсона, Баренса, — а также путешествий Дежнева и других русских людей. Важнейшие в нем главы — «О возможности плавания Сибирским океаном в Ост-Индию» и «О приготовлении к мореплаванию Сибирским океаном».

Что же случилось потом, после Ломоносова, и где мы сидим теперь? Только в одной области, в «пиитике» (поэзии), мы вышли с Пушкиным на законно-послеломоносовский путь. Крепость и красота стиха все приумножалась и возрастала. Но уже проза с Карамзиным получила какую-то болезненную вдавленность, сантиментальную, слабую, лишенную зимней великолепной крепости. В некоторых сторонах своих язык русский стал хуже: принижен, льстив, лукав, хитер. Никогда Ломоносов, великолепный гражданин отечества, не унизился бы до «эзоповского языка», т. е. лгущего и притворяющегося, вице-губернатора Щедрина с его злобой и клеветой бессильного, и именно умственно-бессильного человека. «От Ломоносова до Щедрина» — об этом стоит подумать. Почему Ломоносов так великолепен? Сознавал свою силу, «чуял силушку в жилах». Он был полон самоощущения гения. Вот этого самоощущения решительно всем (кроме Пушкина и Лермонтова) недоставало «потом». «Рабий язык» (словечко Щедрина), естественно, пошел в ход у «рабов»: а суть рабства, глубокая и болезненная его суть, в бессилии, в неспособности. Почему-то позднее русский человек все стал терять силы. Он не умеет быть ни таким великолепным учеником, ни таким великолепным наставником. Самым ростом стал меньше. Отчего? Как? Что?

Об одном хочется подумать: о государственном образовании фонда для ученых изданий, для ученых экспедиций, — вообще не для «учебных целей» (у нас все одни «стипендии для недостаточных студентов» основывают, что-то тоскливое и что-то далеко не богатырское), — а для целей возвеличения науки и укрепления науки. И пусть в память великого человека, — великого в такой мере, что и «оглянуть» нет сил, — будет этому государственному фонду присвоено имя Ломоносовского фонда. При трехмиллиардном бюджете и спустя 150 лет по кончине Ломоносова стыдно в память его не учредить вечного и неприкосновенного (чтобы не «исхитили» другие ведомства и другие задачи) ежегодного ассигнования в сто тысяч рублей для ученых предприятий. Казна бы начала, а уж там частные пожертвования польются. Говорю это потому, что знаю, как многие достойнейшие ученые и исследователи, горячейшие русские патриоты не находят какой-нибудь тысячи, каких-нибудь 700–800 рублей на напечатание своего исследования, своего многолетнего изучения, которое, правда, найдет не более 50–60 читателей в России, по редкости и трудности темы: но ведь так наука и двигается… Все новое, все впервые — мало кому понятно и «множеству» неинтересно…

И здесь, говоря языком и представлениями Ломоносова, мы должны первым чаянием и надеждою иметь «пресветлейшего, державнейшего Государя нашего», — потомка Елизаветы и Екатерины… Царь первый пуд положит, а мы — фунтами и золотниками доложим…

1915