Владимир Герье - Руссо, Жан-Жак Страница 2

Оставив «Эрмитаж», он нашел новый приют у герцога Люксембургского, владельца замка Монморанси, предоставившего ему павильон в своем парке. Здесь Р. провел четыре года и написал «Новую Элоизу» и «Эмиля», читая их своим любезным хозяевам, которых он в то же время оскорблял подозрениями, что они не искренно к нему расположены, и заявлениями, что он ненавидит их титул и высокое общественное положение. В 1761 г. появилась в печати «Новая Элоиза», весной следующего года – «Эмиль», а несколько недель спустя – «Общественный договор» («Contrat social»). Во время печатания «Эмиля» Р. был в большом страхе; он имел сильных покровителей, но подозревал, что книгопродавец продаст рукопись иезуитам и что его враги исказят ее текст. «Эмиль», однако, вышел в свет; гроза разразилась несколько позже. Парижский парламент, готовясь произнести приговор над иезуитами, счел нужным осудить и философов, и приговорил «Эмиля», за религиозное вольнодумство и неприличия, к сожжению рукой палача, а автора его – к заключению. Принц Конти дал об этом знать в Монморанси; герцогиня Люксембургская велела разбудить Р. и уговаривала его немедленно уехать. Р., однако, промешкал целый день и едва не сделался жертвой своей медленности; на дороге он встретил посланных за ним судебных приставов, которые с ним вежливо раскланялись. Его нигде не задержали, ни в Париже, ни по пути. Р., однако, чудились пытка и костер; везде он чуял за собой погоню. Когда он переехал через швейцарскую границу, он бросился лобызать землю страны справедливости и свободы. Женевское правительство, однако, последовало примеру парижского парламента, сожгло не только «Эмиля», но и «Общественный договор», и издало приказ арестовать автора; бернское правительство, на территории которого (ему был тогда подвластен теперешний кантон Ваадт) Р. искал приюта, приказало ему выехать из своих владений. Р. нашел убежище в княжестве Невшательском, принадлежавшем прусскому королю, и поселился в местечке Мотье. Он нашел здесь новых друзей, блуждал по горам, болтал с сельчанами, пел романсы деревенским девушкам. Он приспособил себе костюм, который называл армянским – просторный, подпоясанный архалук, широкие шаровары, меховую шапку и т. д., оправдывая этот выбор гигиеническими соображениями. Но его душевное спокойствие не было прочно. Ему показалось, что местные мужики слишком важничают, что у них злые языки; он стал называть Мотье «самым подлым местопребыванием». Три с небольшим года прожил он так; затем настали для него новые бедствия и скитания.

Еще в 1754 г., прибыв в Женеву и принятый там с большим торжеством, он пожелал вновь приобрести право женевского гражданства, утраченное переходом в католицизм, и снова присоединился к кальвинизму. В Мотье он просил местного пастора допустить его к причастию, но в полемике со своими противниками в «Письмах с горы» он глумился над авторитетом Кальвина и обвинял кальвинистское духовенство в отступлении от духа реформации. К этому присоединилась ссора с Вольтером и с правительственной партией в Женеве. Когда-то Р. называл Вольтера «трогательным», но на самом деле не могло быть большего контраста, как между этими двумя писателями. Антагонизм между ними проявился в 1755 г., когда Вольтер, по случаю страшного лиссабонского землетрясения, отрекся от оптимизма, а Р. вступился за Провидение. Пресыщенный славой и живя в роскоши, Вольтер, по словам Р., видит на земле только горе; он же, безвестный и бедный, находит, что все хорошо. Отношения обострились, когда Р., в «Письме о зрелищах», сильно восстал против введения в Женеве театра. Вольтер, живший близ Женевы и развивавший, посредством своего домашнего театра в Ферне, вкус к драматическим представлениям среди женевцев, понял, что письмо направлено против него и против его влияния на Женеву. Не знавший меры в своем гневе, Вольтер возненавидел Р. и то глумился над его идеями и сочинениями, то выставлял его сумасшедшим. Полемика между ними особенно разгорелась, когда Р. был запрещен въезд в Женеву, что он приписывал влиянию Вольтера. Наконец, Вольтер издал анонимный памфлет, обвиняя Р. в намерении ниспровергнуть женевскую конституцию и христианство и утверждая, будто он уморил мать Терезы. Мирные сельчане Мотье взволновались; Р. стал подвергаться оскорблениям и угрозам; местный пастор произнес против него проповедь. В одну осеннюю ночь целый дождь камней обрушился на его домик. Р. бежал на островок на Бильском озере; бернское правительство приказало ему оттуда выехать. Тогда он принял приглашение Юма и поехал к нему в Англию. Делать наблюдения и чему-нибудь научиться Р. не был в состоянии; единственный интерес представляли для него английские мхи и папоротники. Его нервная система была сильно потрясена, и на этом фоне его недоверчивость, щепетильное самолюбие, мнительность и пугливое воображение разрослись до пределов мании. Гостеприимный, но уравновешенный хозяин не сумел успокоить рыдавшего и бросавшегося к нему в объятия Р.; несколько дней спустя Юм уже был в глазах Р. обманщиком и изменником, коварно привлекшим его в Англию, чтобы сделать его посмешищем газет. Юм счел нужным обратиться к суду общественного мнения; оправдывая себя, он выставил напоказ перед Европой слабости Р. Вольтер потирал себе руки и заявлял, что англичанам следовало бы заключить Р. в Бедлам. Р. отказался от пенсии, которую ему выхлопотал Юм у английского правительства. Для него наступило новое четырехлетнее скитание, отмеченное только выходками психически больного человека. Р. еще с год пробыл в Англии, но его Тереза, не имея возможности с кем-либо говорить, скучала и раздражала Р., который вообразил, что англичане хотят насильно удержать его в своей стране. Он уехал в Париж, где, несмотря на тяготевший над ним приговор, его никто не трогал; прожил около года в замке герцога Конти и в разных местностях южной Франции. Отовсюду он бежал, терзаемый своим больным воображением: в замке Три, например, он вообразил, что прислуга заподозрила в нем отравителя одного из умерших слуг герцога и потребовал вскрытия покойника.

С 1770 г. он поселился в Париже, и для него наступила более мирная жизнь; но душевного покоя он все-таки не знал, подозревая заговоры против него или против его сочинений; главой заговора он считал герцога де Шуазеля, который распорядился завоеванием Корсики, будто бы для того, чтобы Р. не сделался законодателем этого острова. В Париже он окончил свои «Признания» (Confessions). Встревоженный вышедшим в 1765 г. памфлетом («Le sentiment des citoyens»), безжалостно раскрывавшим его прошлое, Р. пожелал оправдаться, путем искреннего, всенародного покаяния и тяжелого унижения самолюбия. Но себялюбие взяло верх: исповедь превратилась в страстную и пристрастную самозащиту. Раздраженный ссорой с Юмом, Р. изменил тон и содержание своих записок, вычеркнул невыгодные для себя места и стал писать, вместе с исповедью, обвинительный акт против своих неприятелей. К тому же воображение взяло верх над памятью; исповедь превратилась в роман, в неразрывную ткань Wahrheit und Dichtung. Роман представляет две разнородные части: первая – поэтическая идиллия, излияния поэта, влюбленного в природу, идеализация его любви к г-же де Варан; вторая часть проникнута злобой и подозрительностью, не пощадившей лучших и искреннейших друзей Р. Другое произведение Р., написанное в Париже, также имело целью самозащиту; это – диалог, озаглавленный «Р. судья над Жан-Жаком», где Р. защищает себя против своего собеседника, «Француза». Летом 1777 г. состояние здоровья Р. стало внушать его друзьям опасения. Весною 1778 г. один из них, маркиз де Жирарден, увез его к себе на дачу в Эрменонвиль. В конце июня для него был устроен концерт на острове среди парка; Р. просил похоронить его в этом месте. 2 июля Руссо внезапно скончался на руках Терезы. Его желание было исполнено; его могила на острове «Ив» стала привлекать сотни поклонников, видевших в нем жертву общественной тирании и мученика гуманности – представление, выраженное юношей-Шиллером в известных стихах, сопоставляющих с Сократом, погибшим от софистов, Руссо, пострадавшего от христиан, которых он пытался сделать людьми. Во время Конвента тело Р. было перенесено, одновременно с останками Вольтера, в Пантеон, но 20 лет спустя, во время реставрации, два фанатика тайно, ночью, похитили прах Р. и бросили его в яму с известью.

2) Личность Р.

Судьба Р., во многом зависевшая от его личных свойств, в свою очередь бросает свет на его личность, темперамент и вкусы, отразившиеся в его сочинениях. Биографу приходится, прежде всего, отметить полное отсутствие правильного учения, поздно и кое-как восполненное чтением. Юм отказывал Р. даже в этом, находя, что он мало читал, мало видел и лишен всякой охоты видеть и наблюдать. Р. не избегнул упрека в «дилетантизме» даже в тех предметах, которыми он специально занимался – в ботанике и в музыке. Во всем, чего касался Р., он несомненно является блестящим стилистом, но не исследователем истины. Нервная подвижность, под старость превратившаяся в болезненное скитальчество, была в связи с любовью Р. к природе. Ему было тесно в городе; он жаждал одиночества, чтобы дать волю грезам своей фантазии и залечивать раны легко оскорбляемого самолюбия. Это дитя природы не уживалось с людьми и особенно чуждалось «культурного» общества. Робкий по натуре и неуклюжий по отсутствию воспитания, с прошлым, из-за которого ему приходилось краснеть в «салоне» или объявлять «предрассудками» обычаи и понятия современников, Р. в то же время знал себе цену, жаждал славы литератора и философа и потому одновременно и страдал в обществе, и проклинал его за эти страдания. Разрыв с обществом был для него тем более неминуем, что он, под влиянием глубокой, врожденной подозрительности и вспыльчивого самолюбия, легко порывал с самыми близкими людьми; разрыв оказывался непоправимым вследствие поразительной «неблагодарности» Р., весьма злопамятного, но склонного забывать оказанные ему благодеяния. Последние два недостатка Р. в значительной степени находили себе пищу в выдающемся свойстве его, как человека и писателя: в его воображении. Благодаря этой благодетельной фее, он не тяготится одиночеством, ибо всегда окружен милыми созданиями своих грез: проходя мимо незнакомого дома, он чует в числе его обитателей друга; гуляя по парку, он ожидает приятной встречи. Особенно разгорается воображение тогда, когда самая обстановка, в которой находится Р., неблагоприятна. «Если мне нужно нарисовать весну, – писал Р., – необходимо, чтобы вокруг меня была зима; если я желаю нарисовать хороший пейзаж, то надо, чтобы вокруг меня были стены. Если меня посадят в Бастилию, я нарисую отличную картину свободы». Фантазия мирит Р. с действительностью, утешает его; она дает ему более сильные наслаждения, чем реальный мир. С ее помощью этот жаждавший любви человек, влюблявшийся во всякую знакомую женщину, мог прожить до конца с Терезой, несмотря на постоянные с нею ссоры. Но та же фея и мучит его, тревожит его опасениями будущих или возможных неприятностей, преувеличивает все мелкие столкновения и заставляет видеть в них злой умысел и коварное намерение. Она представляет ему действительность в том свете, какой соответствует его минутному настроению; сегодня он хвалит написанный с него в Англии портрет, а после ссоры с Юмом находит портрет ужасным, подозревая, что Юм побудил художника представить его в виде отвратительного циклопа. Вместо ненавистной действительности воображение рисует перед ним призрачный мир естественного состояния и образ блаженного человека на лоне природы. Выходящий из ряда эгоист, Р. отличался необыкновенным тщеславием и гордыней. Его отзывы о собственном таланте, о достоинстве его сочинений, о его всемирной славе бледнеют перед его способностью любоваться своей личностью. «Я иначе создан, – говорит он, – чем все люди, которых я видел, и совсем не по подобию их». Создав его, природа «уничтожила форму, в которой его отлила». И этот влюбленный в себя эгоист стал красноречивым проповедником и обильным источником любви к человеку и к человечеству! Век рационализма, т. е. господства разума, заменивший собой век богословия, начинается с формулы Декарта: cogito – ergo sum; в размышлении, в сознании себя посредством мысли философ усмотрел основу жизни, доказательство ее действительности, ее смысл. С Р. начинается век чувства: exister, pour nous – c'est sentir, восклицает он: в чувстве заключается суть и смысл жизни. «Я чувствовал раньше, чем мыслил; таков общий удел человечества; я испытывал это сильнее других». Чувство не только предшествует разуму, оно и преобладает над ним: «если разум составляет основное свойство человека, чувство им руководит…» «Если первый проблеск рассудка нас ослепляет и искажает предметы перед нашими взорами, то потом, при свете разума, они нам представляются такими, какими нам с самого начала их показывала природа; поэтому удовлетворимся первыми чувствами…» С изменением смысла жизни изменяется оценка мира и человека. Рационалист видит в мире и природе лишь действие разумных законов, достойный изучения великий механизм; чувство научает любоваться природой, восхищаться ею, поклоняться ей. Рационалист ставит в человеке выше всего силу разума и дает преимущество тому, кто обладает этой силой; Р. провозглашает, что тот «лучший человек, кто лучше и сильнее других чувствует». Рационалист выводит добродетель из разума; Р. восклицает, что тот достиг нравственного совершенства, кем овладело восторженное удивление перед добродетелью. Рационализм видит главную цель общества в развитии разума, в просвещении его; чувство ищет счастья, но скоро убеждается, что счастья мало и что его трудно найти. Рационалист, благоговея перед открытыми им разумными законами, признает мир лучшим из миров; Р. открывает в мире страдание. Страдание снова, как в средние века, становится основной нотой человеческой жизни. Страдание – первый урок жизни, которому научается ребенок; страдание есть содержание всей истории человечества. Такая чуткость к страданию, такая болезненная отзывчивость на него есть сострадание. В этом слове – разгадка силы Р. и его исторического значения. Как новый Будда, он сделал страдание и сострадание мировым вопросом и стал поворотным пунктом в движении культуры. Здесь получают историческое значение даже ненормальности и слабости его натуры, вызванные им самим превратности его судьбы; страдая, он научился сострадать. Сострадание, в глазах Р. – естественное, присущее природе человека чувство; оно так естественно, что даже животные его ощущают. У Р. оно, кроме того, развивается под влиянием другого преобладающего в нем свойства – воображения; «жалость, которую нам внушают страдания других, соразмеряется не количеством этого страдания, но чувством, которое мы приписываем страдающим». Сострадание становится для Р. источником всех благородных порывов и всех социальных добродетелей. «Что такое великодушие, милость, гуманность, как не сострадание, примененное к виновным или к человеческому роду вообще? Даже расположение (bienveillance) и дружба, собственно говоря – результат постоянного сострадания, сосредоточенного на известном предмете; желать, чтобы кто-нибудь не страдал, не значит ли желать, чтобы он был счастлив?» Р. говорил по опыту: его расположение к Терезе началось с жалости, которую ему внушали шутки и насмешки над ней его сожителей. Умеряя себялюбие, жалость предохраняет от дурных поступков: «пока человек не будет противиться внутреннему голосу жалости, он никому не причинит зла». Согласно с общим своим воззрением, Р. ставит жалость в антагонизм с рассудком. Сострадание не только «предшествует разуму» и всякому размышлению, но развитие разума ослабляет сострадание и может его уничтожить. «Сострадание основано на способности человека отожествлять себя с лицом страдающим; но эта способность, чрезвычайно сильная в естественном состоянии, суживается по мере того, как развивается в человеке способность размышлять и человечество вступает в период рассудочного развития (état de raisonnement). Разум порождает себялюбие, размышление укрепляет его; оно отделяет человека от всего, что его тревожит и огорчает. Философия изолирует человека; под ее влиянием он шепчет, при виде страдающего человека: погибай, как знаешь – я в безопасности». Чувство, возведенное в высшее правило жизни, отрешенное от размышления, становится у Р. предметом самопоклонения, умиления перед самим собой и перерождается в чувствительность – сентиментальность. Человек, исполненный нежных чувств, или человек с «прекрасной душой» (belle âme – schöne Seele) возводится в высший этический и общественный тип. Ему все прощается, с него ничего не взыскивается, он лучше и выше других, ибо «поступки – ничто, все дело в чувствах, а в чувствах он велик». Потому-то личность и поведение Р. так полны противоречий: лучшая характеристика его, сделанная Шюке, состоит из одних антитез. «Робкий и наглый, несмелый и циничный, нелегкий на подъем и трудно сдерживаемый, способный к порывам и быстро впадающий в апатию, вызывающий на борьбу свой век и льстящий ему, проклинающий свою литературную славу и вместе с тем только и думающий о том, чтобы ее отстоять и увеличить, ищущий уединения и жаждущий всемирной известности, бегущий от оказываемого ему внимания и досадующий на его отсутствие, позорящий знатных и живущий в их обществе, прославляющий прелесть независимого существования и не перестающий пользоваться гостеприимством, за которое приходится платить остроумной беседой, мечтающий только о хижинах и обитающий в замках, связавшийся со служанкой и влюбляющийся только в великосветских дам, проповедующий радости семейной жизни и отрекающийся от исполнения отцовского долга, ласкающий чужих детей и отправляющий своих в воспитательный дом, горячо восхваляющий небесное чувство дружбы и ни к кому его не испытывающий, легко себя отдающий и тотчас отступающий, сначала экспансивный и сердечный, потом подозрительный и сердитый – таков Р.». Не меньше противоречий в мнениях и в общественной проповеди Р. Признав зловредным влияние наук и художеств, он искал в них душевного отдыха и источника славы. Выступив обличителем театра, он писал для него. Прославив «естественное состояние» и заклеймив позором общество и государство, как основанные на обмане и насилии, он провозгласил «общественный порядок священным правом, служащим основой для всех других». Постоянно воюя против разума и размышления, он искал основы «для закономерного» государства в самом отвлеченном рационализме. Ратуя за свободу, он признал единственную свободную страну своего времени несвободной. Вручая народу безусловную верховную власть, он объявил чистую демократию неосуществимой мечтой. Избегая всякого насилия и дрожа при мысли о преследовании, он водрузил во Франции знамя революции. Объясняется все это отчасти тем, что Р. был великий «стилист», т. е. художник пера. Ратуя против предрассудков и пороков культурного общества, прославляя первобытную «простоту», Р. оставался сыном своего искусственного века. Чтобы растрогать «прекрасные души», нужна была прекрасная речь, т. е. пафос и декламация во вкусе века. Отсюда же вытекал любимый прием Р. – парадокс. Источником парадоксов Р. было глубоко встревоженное чувство; но, вместе с тем, это для него и хорошо рассчитанный литературный прием. Борк приводит, со слов Юма, следующее интересное признание Р.: чтобы поразить и заинтересовать публику, необходим элемент чудесного; но мифология давно утратила свою эффектность; великаны, маги, феи и герои романов, появившиеся вслед за языческими богами, также не находят более веры; при таких обстоятельствах современному писателю, чтобы достигнуть впечатления, остается только прибегнуть к парадоксу. По словам одного из критиков Р., он начинал с парадокса, чтобы привлечь толпу, пользовался им как сигналом, чтобы возвестить истину. Расчет Р. не был ошибочен. Благодаря сочетанию страсти с искусством, никто из писателей XVIII в. не имел такого влияния на Францию и Европу, как Р. Он преобразовал умы и сердца людей своего века тем, чем он был, и еще более тем, чем казался. Для Германии он стал с первых слов смелым мудрецом («Weltweiser»), как его назвал Лессинг: все корифеи расцветавшей тогда литературы и философии Германии – Гёте и Шиллер, Кант и Фихте – находились под непосредственным его влиянием. До сих пор сохраняется там возникшая тогда традиция, и фраза о «беспредельной любви Р. к человечеству» перешла даже в энциклопедические словари. Биограф Р. обязан выставлять всю правду – но для историка культуры важна и легенда, получившая творческую силу.