Ангел Богданович - Н. Н. Златовратский Страница 2

Эти два очерка «Крестьяне присяжные» и «Въ артели» лучше другихъ. Въ нихъ не такъ сильно отдаетъ елейностью г. Златовратскаго, они написаны хорошимъ языкомъ, безъ слащавости и приторнаго умиленія. Но и въ нихъ фигурируютъ не люди, а скорѣе абстракціи, хотя эта особенность г. Златовратскаго еще не проявилась здѣсь съ такой силой, какъ въ главныхъ его произведеніяхъ – «Устои», «Деревенскія будни» и «Золотыя сердца». Что г. Златовратскій не чуждъ пониманія художественной правды и не всегда рисовалъ фарфоровыхъ мальчиковъ и мужичковъ, видно какъ въ упомянутыхъ разсказахъ, такъ и въ нѣкоторыхъ другихъ, напр., «Предводитель золотой роты», начало котораго сдѣлало бы честь Гл. Успенскому. Къ сожалѣнію, и этотъ разсказъ испорченъ дѣланнымъ концомъ, въ которомъ проглядываетъ никогда не покидающее автора желаніе не столько рисовать, сколько морализировать и поучать, крайне затрудняющее чтеніе произведеній г. Златовратскаго. Художественный талантъ, отпущенный ему отъ природы, онъ окончательно потопилъ въ фантастическихъ представленіяхъ о какой‑то невѣдомой правдѣ, которую надо искать ни деревнѣ, для чего предварительно требуется – «отрѣшеніе», а затѣмъ «вѣра сердца».

«Золотыя сердца» должны иллюстрировать эти двѣ особенности истиннаго человѣка, какимъ онъ представляется г. Златовратскому. Его излюбленный герой Башкировъ «отрѣшается» отъ города и уходитъ въ деревню, гдѣ лѣчитъ мужиковъ. Онъ не то цыганъ, не то башкиръ по рожденью, не русскій во всякомъ случаѣ. Почему понадобилась это чисто внѣшняя черта непонятно. Имѣй мы дѣло съ авторомъ французомъ, было бы ясно, что авторъ желаетъ показать вліяніе наслѣдственности, напр., и ужъ, конечно, ни въ чемъ подобномъ нельзя заподозрить нашего автора. Башкировъ физически уродъ, но тѣмъ совершеннѣе его душевныя качества. Онъ – «двухъэтажная башка», все ему дается съ полуслова, память, способности – все первый сортъ, и онъ, что самое главное, понимаетъ и знаетъ народъ. У него есть «устои», а каковы они, авторъ особенно не распространяется, но пытается въ одной сценкѣ выяснить, въ чемъ дѣло, почему Башкирову доступенъ народъ. Приводится слѣдующій знаменательный діалогъ.

«– Скажи, Башкировъ, – заговорилъ пріятель, – ты хорошо, вѣдь, знаешь простой народъ?

– Чаво я знаю? знаю я Петра да Сидора. Вотъ чаво я знаю! (Нужно замѣтить, что Башкировъ говорилъ почти невозможнымъ для порядочнаго общества языкомъ: это была смѣсь семинарскаго жаргона съ мужицкимъ; да кромѣ того, онъ говорилъ протяжно, лѣниво ворочая языкомъ).

– Ну, да хоть этого Петра да Сидора изучилъ же ты? Вотъ они съ тобой сходятся, тебѣ довѣряютъ. Ты, значитъ, знаешь, чѣмъ разрушить ту стѣну недовѣрія, которая существуетъ между нами и ими?

– Знаю, – протянулъ Ванюша, хитро улыбнувшись.

– Въ чемъ же, въ чемъ же штука‑то? – вскрикнулъ обрадовавшійся юноша: – трудно?

– Нѣтъ, ничего… легко!

– Легко?

– Не сумлѣвайся… легко…

– Ну такъ въ чемъ же штука‑то?

– Штука‑то?… Былъ нешщастнымъ!

«Пріятель отчего‑то переконфузился…»

Отчего переконфузился пріятель, дѣйствительно, трудно понять, и авторъ этого не объясняетъ.

Вотъ этотъ‑то «нешщастный» Башкировъ и есть соль земли, отрѣшившійся отъ всего и ушедшій въ себя. Можно думать, что для отрѣшенія надо уйти въ народъ, но это невѣрно, такъ какъ и въ народѣ соль земли составляютъ двѣ бабы-начетчицы, которыя тоже отрѣшаются и поясняютъ это такъ:

«– Какъ же вы рѣшили? – спросилъ я.

– А такое наше рѣшеніе: все сдать на міръ и отрѣшиться… Будетъ ужъ, Миколаичъ, пожили для міру…

– И уйти?

– И уйти.

– Куда же?

– Нигдѣ путь не заказанъ тому, кто отрѣшился, – сказала Павла.

– И это не тяжело вамъ, тридцать лѣтъ проживши здѣсь?

– Возьми крестъ свой, сказано… Чѣмъ тяжелѣе, тѣмъ и богоугоднѣе. Въ томъ‑то, милушка, и сила, что умѣй отъ куска, отъ жилища, отъ живота отрѣшиться, и будетъ вѣра твоя велика. А безъ этого – все тлѣнъ и слабость…»

Къ нимъ присоединяется Катя, майорская дочь, которая открываетъ еще одинъ элементъ – «вѣру сердца». Въ чемъ заключаетеся вѣра сердца, авторъ не поясняетъ. Онъ, впрочемъ, ничего не поясняетъ, полагаясь на читателя, который въ то время, когда писалось это апокалипсическое произведеніе, можетъ быть, и понималъ, но намъ теперь все это «темна вода во облацѣхъ». Не думаемъ, чтобы и самъ г. Златовратскій понималъ теперь, что онъ написалъ тогда, въ 1876 г. Если понимать его «золотыя сердца» какъ символъ заблудшей интеллигенціи, которая должна отрѣшиться отъ культуры и уйти въ деревню, то здѣсь мы наталкиваемся на начетчицъ, которыя жалуются на ослабленіе міра, не умѣющаго отрѣшаться.

А вѣдь когда‑то этимъ зачитывались, жизнь свою ломали по рецептамъ Башкирова и Кати, не задумываясь, не видя всей вздорности этихъ рецептовъ, мало чѣмъ отличныхъ отъ знахарскихъ наговоровъ отъ «лихой болѣсти», «трясовицы» и т. п. Это одинъ изъ любопытнѣйшихъ вопросовъ общественной психологіи – вліяніе такихъ произведеній, какъ «золотыя сердца», представляющихъ сплошной бредъ, наборъ недосказанныхъ, оборванныхъ фразъ, непонятныхъ словъ и смутныхъ образовъ. Перечитывая и пересматривая это произведеніе, мы старались найти въ немъ какую‑либо руководящую мысль, какое‑либо указаніе, что желалъ сказать авторъ, и, признаемся, – не нашли. Или въ наши дни секретъ пониманія ультранародническихъ шедевровъ утерянъ? Правду говоря, мы ни мало не скорбимъ объ этомъ.

«Вѣра сердца», какъ опредѣляетъ Катя, нѣчто такое, чему «еще нѣтъ названія». Думала ли бѣдная героиня г. Златовратскаго, что двадцать лѣтъ спустя никто и не поинтересуется подъискать ему названіе? Въ томъ и заключается огромный шагъ впередъ, сдѣланный общественной мыслью за эти годы, что пустопорожними, хотя и таинственно звучащими словами теперь никого не удивишь и не уловишь, тѣмъ менѣе наставишь на истинный путь. «Вѣра сердца», просто выражаясь, это вѣра въ слова, и чѣмъ они были мудренѣе, тѣмъ казались глубже. «Правда народной жизни», «міръ», – беремъ первыя, подвернувшіяся подъ перо, – все это были спасительные словечки, которыя должны были заблудшему интеллигенту уготовить путь въ душу народа, гдѣ ждетъ его спасеніе отъ золъ себялюбія, индивидуализма, капитализма и прочихъ культурныхъ бѣдъ, несущихся къ намъ съ гнилого Запада. Охранить не только себя, но и народъ отъ тлетворнаго вліянія послѣдняго, вотъ задача интеллигенціи.

Въ «Устояхъ» развивается борьба общиннаго и личнаго начала. «Устои» – самое крупное произведеніе г. Златовратскаго и, надо сказать, самое неудачное дѣтище его. Читать ихъ теперь нѣтъ возможности, до того въ нихъ все схематично, придумано, сочинено и наворочено одно на другое. Написаны они гекзаметромъ, вѣроятно, съ цѣлью придать имъ нарочитую важность. Разбираться въ нихъ мы отнюдь не намѣрены, такъ какъ это трудъ и неблагодарный, и несвоевременный. Думаемъ, что теперь доказывать ложность взглядовъ автора на спасительность «деревенскихъ устоевъ» совершенно лишнее. Тѣмъ болѣе, что и самъ авторъ въ силу этихъ устоевъ не вѣритъ. Расписавъ ихъ самыми радужными красками, онъ заставляетъ ихъ рухнуть отъ вторженія одного «умственнаго» члена, побывавшаго въ городѣ Петра, который заразился тамъ духомъ индивидуализма. Что же могло остаться отъ бѣдной «Вальковщины», когда городъ сталъ напирать на нее со всѣхъ сторонъ, когда каждая линія желѣзной дороги приноситъ туда новый духъ, каждая книга – новые запросы, новыя требованія и желанія, какія и не снились отцамъ «Вальковщины»?

Декоративная манера автора получила въ «Устояхъ» самое широкое развитіе. Тутъ «пейзане и золотокудрыя пейзанки» разыгрываютъ роли крестьянъ и крестьянокъ, повторяя до извѣстной степени то, что было въ модѣ въ литературѣ временъ Карамзина. Только тамъ они говорили о чувствахъ, здѣсь – объ общинѣ, мірѣ, правдѣ, но въ обоихъ случаяхъ одинаково естественно и правдиво.

Г. Златовратскій является въ «Устояхъ» романтикомъ общины и міра. Въ «Деревенскихъ будняхъ» онъ выступаетъ изслѣдователемъ деревни, заявляя въ предисловіи, что «настала эпоха новой деревни – деревни крестьянскаго самоуправленія, вольнаго труда, деревни-общины, какъ самостоятельно активнаго элемента русскаго государственнаго строя. Мало того, наступило время, когда эта деревня «свободнаго труда» оказалась носительницей идеаловъ и обратила на себя сугубое вниманіе интеллигенціи». Онъ, находитъ, что никто «не вникъ», не вдумался въ эту деревню, что всѣ «программы» изученія ея были неправильно составлены, потому что и составители, и исполнители не такъ брались за дѣло. Можно подумать, что самъ г. Златовратскій проявитъ необычайное вниманіе, безпристрастіе, глубину и пониманіе народной жизни. «Пора, наконецъ, убѣдиться, – восклицаетъ онъ съ паѳосомъ, – что свѣтскій человѣкъ – плохой наблюдатель, что наблюденіе деревенской жизни безъ предварительной подготовки – недобросовѣстно, что, въ противномъ случаѣ, наши выводы, какъ бы ни были они остроумны, ложь, что, наконецъ, сами художники, вышедшіе изъ среды интеллигенціи и берущіеся за сюжеты изъ народной жизни, должны, во имя добросовѣстности, измѣнить методъ своихъ отношеній къ деревнѣ, основывая ихъ до сихъ поръ только на непосредственныхъ впечатлѣніяхъ: они должны заняться такой же предварительной солидной подготовкой, какую имѣютъ солидный этнографъ и историкъ народной жизни. Можно думать, что самъ авторъ вполнѣ обладаетъ такой подготовкой. Ничуть не бывало. Выбравъ небольшой удаленный уголокъ, онъ заноситъ личныя наблюденія, которыя и обобщаетъ, строя въ самомъ началѣ «схему народно-бытовыхъ основъ» и исходя затѣмъ изъ имъ же самимъ созданной системы. Такая замѣна «непосредственныхъ наблюденій» едва‑ли убѣдительна, какъ не убѣдительна и «вѣра въ сознаніе народа», которою онъ заканчиваетъ свои «Будни». Можетъ быть, въ то время, когда сочинялись эти «Будни», въ 1878–1897 гг., они имѣли извѣстное значеніе для изслѣдованія деревни, но въ настоящее время они не имѣютъ никакого для насъ интереса, что едва ли станутъ отрицать даже самые ярые поклонники г. Златовратскаго.