Николай Шамсутдинов - Журнал «День и ночь» 2009 №4 Страница 20

Одно цепляется за другое — писать он стал хуже, злобно, наспех вкрапливая в свою публицистику частушки, якобы слышанные в народе:

Наш расейский президент—Мериканский резидент.

И его печатала отныне только местная коммунистическая газетка «Дочь правды» с её крохотным тиражом 3 тысячи экземпляров. Нельзя сказать, что другие газеты стали очень уж демократического направления, они тоже покусывали новую власть, но при этом виляли хвостиками, такая наступила свобода СМИ. Печатать же Куркина было неприлично: ещё не рухнувший мамонт коммунизма смущал топорностью своего пера, остервенелостью голоса.

Кстати, согласимся, что и Ельцин, никакой, конечно, не демократ, а верный воспитанник той же когорты. Поднявшись на волне борьбы с партийными привилегиями, он мигом раздал за бесценок недра и заводы верным людям из ближайшего окружения, чтобы затем они его поддерживали деньгами на очередных выборах, и сделал за минувшие годы всё, что мог, во имя только одной цели — во имя своей личной выгоды и своего здоровья. И его царствование кончилось беспрецедентным для цивилизованной республики особым законом, ограждающим его и богатства его семьи от любого суда.

Я же, из малых сих, увидев, что никакой честной и умной новой партии из КПСС не родилось, давно сжёг тёмно-красную книжечку с силуэтом лысого вождя в костре под Туруханском и далее просто жил.

В летние месяцы, наиболее излюбленные коммунистами для демаршей, я проводил, естественно, в тайге, вернее, в лесотундре, кормил своей кровью всякую крылатую сволочь в виде комара и гнуса и лишь осенью, с первыми белыми мухами вернувшись в наш город, мог видеть на площади Свободы наших бедных замёрзших старушек, преданно и жалостно взирающих на местного партвождя, поднявшегося на постамент гигантского гранитного учителя. Рядом с местным вождём стоял, посерев от восторга и значительности момента, мой бывший приятель.

Заставил, заставил он себя во имя борьбы с вражеским режимом сбрить щетину, свесить галстук на резиночке, бордовый, в крапинку, как у Ленина. И тоже вскинул длинную худую руку и что-то шепчет, но что — не слышно, так как микрофон у местного вождя… Господи, а как же проклятия прежнему строю за высланного из СССР Солженицына, за миллионы расстрелянных гениев науки и литературы, крепких крестьян, священников? Или Сашка мог быть только в оппозиции: раньше — на кухне, шёпотом, потому что громкого могли и посадить, а теперь — вопи, где угодно, потому что посадить не посмеют?!

И вот Александр Зиновьевич умирал. Конечно же, я не мог его не навестить.

Я выбежал из дому, купил в магазине аргентинских яблок (спелых наших ещё нет) и поехал в первую областную больницу, расположенную в большом сквере в центре города.

Было жарко, душно, наверное, грянет гроза. В автобусе, если сядешь справа, солнце калит в лицо, а сядешь слева — дует снизу из какой-то трубы вдоль пола под сиденьями знойный вонючий воздух.

Подойдя к воротам больницы, я пожалел Сашу— надо было его положить в районную больницу на окраине, там, правда, аппаратура похуже, но зато воздух свежее. Здесь же город гремит множеством машин и мотоциклов, воют сирены пожарных грузовиков, сверлят уши сигналы милиции. И дым, дым… В холле регистрации кружится толпа с авоськами и сумками. Я вспомнил, что не взял с собой никакого документа, ещё и не пропустят. Но вдруг в этой толчее мелькнуло детское личико Николая Николаевича с белой кепкой на лысинке— он, то улыбаясь, то хмурясь, пробирался ко мне, у него под мышкой ёрзал зонт. — Михаил, я уже побывал, — шепнул он мне. — И насчёт тебя предупредил. — И подойдя к грузной даме в белом халате, он что-то ей сказал и втолкнул ладошкой меня в дверь. — Третий этаж, там спросишь.

Я медленно поднимался по лестнице на третий этаж. Почему-то вспомнилось, как я сам здесь лежал лет пятнадцать назад со сломанной ногой (упал в шурф и меня вывезли вертолётом на материк), как она чесалась под гипсом. О, бездарно прожигаемое время в больницах, когда уже читать ничего не можешь, радио опротивело, а врачи ещё не выписывают.

А Сашу, видимо, уже и не выпишут — сам «уйдёт». В коридорах пахнет эфиром и цветами, масляной краской — видимо, недавно делали ремонт.

— Не скажете, где лежит Куркин? — спросил я у попавшейся навстречу миловидной девчонки-медсестры с вышитым именем Нина на медицинском халате.

— Куркин в реанимации, — ответила она. — Вон та палата.

Белёная дверь была приоткрыта. Я заглянул, прошёл. Реанимационная палата оказалась длинной, её поперёк пересекала некая зыбкая занавеска.

Слева, под капельницей, которая, впрочем, была уже отключена, лежал головой к окну мой старый товарищ с серыми, как бетон, щеками и заострившимся — и прежде-то острым — носом. Он, кажется, дремал.

Справа, за занавеской, негромко разговаривали. Там ходили люди. Видимо, и там покоится больной.

— Привет, — сказал я, постаравшись произнести это слово как можно более легко, как в прежние годы. Мол, всё в порядке, заглянул навестить.

Саша открыл глаза, какое-то мгновение молча смотрел на меня.

— Это ты? Ты зачем ко мне пришёл?.. — спросил он сиплым от слабости голосом, вдруг зашевелившись на длинной покатой койке с железными ручками по бокам — кажется, захотел опереться на локоть.

— Лежи, лежи, — опередил я его.

— Тебе… нравится, если я лежу? — не без надрыва осведомился он. Всегда был остроумен.

Я постарался улыбнуться как можно более приветливо.

— Ну о чём ты! Просто надо беречь силы.

— Для чего? — и раздельно произнёс — Мы проиграли. Россия погибла. Разворована. Благодаря таким, как ты.

У меня стало тоскливо на душе. При чём тут я?.. Но больной человек есть больной человек, надо дослушать, я сел на стул. И мои яблоки стукнулись об пол.

— А вот, Саша, это я тебе.

— Мне от тебя ничего не надо! — зашипел он, напрягая горло, дёргая кадыком и с ненавистью, кажется, уставясь на меня. — Я понял, для чего ты пришёл. Смотрите-ка на него! Пришёл к тяжело больному коммунисту для того, чтобы, когда победят наши, они его помиловали.

Какая чушь! И что, я должен сейчас крикнуть ему в лицо, что «ваши» никогда больше не победят?.

— Ты, Михаил, предатель… перевёртыш… я, я тебе рекомендацию давал… — продолжал он. Длинное его лицо, в розовых пятнах раздражения, с седыми волосками возле ушей (остались непробритыми), было сейчас до смешного суровым, как на забытых и ушедших в вечность собраниях. Не бредит же он?!

— Послушай, Саша, — мягко я возразил ему.

— Я тебе не Саша!!!

— Хорошо, Александр Зиновьевич. Я вступал в КПСС, её больше нет. Мне что, вступать ещё в одну партию, к вашему Зюганову?

— Ты играешь словами! Да тебя к нам и не примут, потому что ты отдал олигархам не своё. нефть, уголь — народное достояние… а ты, заслуженный геолог России, отдал им! Сколько тебе заплатили сребреников, Миша?

— Мне? — разозлился я и поднялся со стула. — Кто?! Я сорок лет вкалываю, тебе не снились такие ночёвки, какие были у меня на Севере, тебе не отрывало морозом пальцы, тебя не догонял медведь. ты тут лялякал, в газетах, а я трудился. И ничего, кроме трёх тысяч пенсии, не имею.

Он с наслаждением усмехнулся.

— Что же так тебя обидела твоя власть? А? А? — Он всё-таки приподнялся, оперся на локоть, приготовившись, видимо, к долгому разговору. — А вот если бы ты поднял народ на восстание… ну, своих геологов, мол, не отдадим.

— И что? — усмехнулся теперь уже я. — Кто бы это послушал? Решает Москва, федерация.

— А где же власть народа?

— А разве не народ их выбрал, эту Думу, этих начальников?. Чего ты на меня буром прёшь? — Я оглянулся на занавеску, на дверь — нас никто, кажется, не подслушивал. — Перед кем играешь?

Старый мой приятель пронзительно смотрел на меня. Глаза у него были красноваты, лиловатые губы дрожали. И мне снова стало безумно жаль его. Было время — он восхищал меня быстрой яркой речью, преувеличенными сравнениями: «Кто нами руководит? Мурло Мурлевич! Мы их всех посадим на кол! И — в ленинскую библиотеку, пусть там сидят и читают друг другу Маркса!»

— Я стою на пороге, — тихо сказал Александр Зиновьевич. — Мы с тобой оба под оком вечности. Ведь и тебе не много осталось. Надо быть честными. Скажи прямо, всё-таки не приемлешь новую власть?

Сжав зубы, я дёрнулся. Надо же, как яд политики вторгся в это худое, обессиленное тельце, в эти мослы!

— Тебе-то что! — вырвалось у меня. — Я приемлю свободу, которая, наконец, пришла! Которая, кстати, позволяет и твоим партийцам поносить кого угодно и как угодно. А вот народ. ещё не сказал своего слова. Пока он в шоке. Слишком быстро всё меняется. Но в России будет справедливая власть. Постепенно. Через одно-два поколения. Потому что есть главное условие — свобода.