Владимир Набоков - Лекции о "Дон Кихоте" Страница 21

В Барселоне заботу о Дон Кихоте берет на себя еще один добрый волшебник. Дон Антоньо «был кавальеро богатый и остроумный, любитель благопристойных и приятных увеселений; заманив Дон Кихота к себе в дом, он стал искать способов обнаружить перед всеми его сумасбродство <…>». Первым делом он велит снять с Дон Кихота доспехи, а когда тот остается в одном своем узком верблюжьем камзоле, выводит его на балкон, выходящий на людную улицу, напоказ всему народу и мальчишкам. Дон Кихот стоит, а мальчишки глазеют на его камзол и меланхоличную фигуру — не хватает лишь тернового венца. Днем Дон Кихота берут прокатиться по городу в таком толстом плаще, «под которым в то время года вспотел бы даже лед». К спине ему прицепляют кусок пергамента, на котором крупными буквами выведено: «Царь…» — простите — «ДОН КИХОТ ЛАМАНЧСКИЙ». «Во все время прогулки надпись эта неизменно привлекала к себе внимание прохожих, — они читали вслух: "Дон Кихот Ламанчский", а Дон Кихот не уставал дивиться: кто, мол, на него ни глянет, всякий узнает его и называет по имени; и, обратясь к дону Антоньо, ехавшему с ним рядом, он наконец сказал:

— Великим преимуществом обладает странствующее рыцарство: всем, кто на этом поприще подвизается, оно приносит всемирную известность и славу. В самом деле, сеньор дон Антоньо, подумайте: в этом городе даже мальчишки — и те меня знают, хотя никогда прежде не видели».

Потом, за ужином, две дамы-озорницы заставляют неловкого и усталого Дон Кихота танцевать, и наконец, измученный и раздосадованный, он опускается посреди зала на пол, а сердобольный дон Антоньо, увидев, что из страдальца больше нечего выжать, приказывает слугам отнести его в постель.

Но герцог с герцогиней не забыли о Дон Кихоте и Санчо. В шестьдесят восьмой главе, чтобы продолжить забаву, они посылают вооруженных всадников с приказом вернуть их назад. Верховые находят рыцаря с оруженосцем на проселочной дороге и, угрожая им смертью и бранясь, доставляют в замок, в котором Дон Кихот узнает замок герцога. Всадники спешиваются, подхватывают на руки Дон Кихота и Санчо и несут во двор. «<…> Кругом всего двора пылало около ста факелов, державшихся на подставках, в галереях же горело более пятисот плошек… <…> Посреди двора возвышался катафалк высотою примерно в два локтя, под широчайшим черным бархатным балдахином, ступеньки вокруг всего катафалка были уставлены белыми восковыми свечами в серебряных канделябрах, числом более ста, а на самом катафалке виднелось тело девушки, столь прекрасной, что даже смерть бессильна была исказить прекрасные ее черты. Голова ее в венке из самых разнообразных душистых цветов покоилась на парчовой подушке, а в руках, скрещенных на груди, она держала желтую пальмовую победную ветвь». Это Альтисидора в образе мертвой царевны или спящей красавицы.

После пышной церемонии, пения и речей персонажей, изображающих Радаманта и Миноса, выясняется: чтобы расколдовать Альтисидору и вернуть ее к жизни, Санчо придется получить несколько щелчков по носу и несколько щипков. Несмотря на его протесты, появляются шесть дуэний, которым Санчо по настоянию Дон Кихота позволяет щелкать себя по носу и щипать, «<…> но чего Санчо никак не мог снести, это булавочных уколов: он вскочил с кресла и, доведенный, по-видимому, до исступления, схватил первый попавшийся пылающий факел и ринулся на дуэний и на всех своих палачей с криком:

— Прочь, адовы слуги! Я не каменный, таких чудовищных мук мне не вынести!

В это мгновение Альтисидора, по всей вероятности уставшая так долго лежать на спине, повернулась на бок, при виде чего все присутствующие почти в один голос воскликнули:

— Альтисидора оживает! Альтисидора жива!

Радамант велел Санчо утихомириться, ибо то, ради чего он пошел на пытки, уже, мол, свершилось».

Наступает ночь, и пока Дон Кихот и Санчо спят, Сервантес под шелковой маской арабского историка Сида Ахмета замечает, «что шутники были так же безумны, как и те, над кем они шутки шутили, ибо страсть, с какою герцог и герцогиня предавались вышучиванию двух сумасбродов, показывала, что у них у самих не все дома». Шестьдесят девятая глава, в которой описан этот только что рассказанный нами эпизод, называется: «О наиболее редкостном и наиболее изумительном из всех происшествий, какие на протяжении великой этой истории с Дон Кихотом случались». Похоже, автор убежден: чем пышнее зрелище, которое разворачивается на сцене, чем больше в нем статистов, костюмов, света, королей, королев и т. д., тем больше оно поразит читателя (как и нынешнего кинозрителя).

И, наконец, последний обман. Хлеща в темноте по деревьям, Санчо заставляет своего господина поверить, будто он бичует себя, чтобы расколдовать Дульсинею, — будто необходимое количество плетей уже отпущено, и где-то во мраке колдовство с Дульсинеи уже снято. Звезда, внезапно вспыхнувшее небо, упоение победой, торжество. Мне хочется, чтобы вы обратили внимание вот на что: порка буковых деревьев производится тем же самым недоуздком, что и в двух предыдущих сеансах чародейства — в двадцатой главе первой части, где Санчо околдовывает Росинанта накануне приключения с сукновальнями, и в сорок третьей, где служанка Мариторнес подвешивает Дон Кихота на окне постоялого двора.

ТЕМА ЛЕТОПИСЦЕВ, ДУЛЬСИНЕЯ И СМЕРТЬ

ТЕМА ЛЕТОПИСЦЕВ

Как вы помните, ранее я перечислил десять пунктов или композиционных приемов нашей книги. На некоторых из них — к примеру, на том, как Сервантес использует фрагменты баллад, пословицы и поговорки или как он играет словами, мы останавливались лишь мимоходом, поскольку были лишены возможности почувствовать прелесть оригинала сквозь чуждые слои перевода — каким бы хорошим он ни был. Чуть дольше мы задержались на других пунктах, таких, как блестящее искусство диалога и условно-поэтическая, шаблонная манера описания природы. Я привлек ваше внимание к тому, что в ходе развития литературы персонализация чувственно воспринимаемой окружающей среды отставала от персонализации человеческой речи. Несколько более подробно я обсудил вставные повести и аркадскую тему, обратив ваше внимание на умножение различных уровней повествования и на некоторые простейшие формы группировки характеров. Некоторое время нас занимала тема рыцарских романов, и я пытался показать, что элемент гротеска в «Дон Кихоте» не чужд и прочитанным им романам.

Далее шло довольно подробное обсуждение темы мистификации, в ходе которого я указал на жестокость книги. Я высказал мнение, что в наше брутальное время Свобода от Боли, полное и безоговорочное осуждение любого проявления жестокости — одно из немногих средств, способных спасти мир от гибели; я думаю, что в данных обстоятельствах я вправе был привлечь ваше внимание к жестокости так называемых потех в этой книге. Я показал, что у нас нет никаких разумных оснований выдавать нашу горькую и жестокую книгу за образец человечности и юмора. Затем я попытался выявить то единственное, ради чего стоит заниматься литературой, — таинственный трепет, вызываемый искусством, эстетическое наслаждение. В нашем списке структурных приемов остается еще один пункт, которым мы сегодня займемся, — то, что я назвал темой летописцев.

В первых восьми главах первой части Сервантес якобы перечитывает анонимную хронику, труд некоего «мудрого волшебника», как называет его сам Дон Кихот, «кто б ни был ты… — продолжает Дон, — коему суждено стать летописцем необычайных моих приключений». В конце восьмой главы Дон Кихот бросается в бой со слугой одной дамы, бискайцем, которого мы видим с высоко поднятым мечом, готовящимся отразить удар Дон Кихота. Но, к сожалению, говорит Сервантес, нам придется оставить их в этом положении, потому что неизвестный летописец прерывает в этом месте свой рассказ, не указав даже, где можно узнать, что произошло дальше.

Прервать повествование на самом интересном месте — излюбленный прием рыцарских романов, которым подражает Сервантес. Итак, отметим, что летописец номер один — это анонимный историк.

В девятой главе Сервантес выступает в роли озадаченного компилятора, вынужденного предпринять собственное расследование. «А чтобы для столь славного рыцаря не нашлось ученого мужа, который взял бы на себя труд описать беспримерные его подвиги, это мне казалось невероятным и из ряду вон выходящим, ибо всем странствующим рыцарям, что стяжали вечну славу поисками приключений, на летописцев везло: у каждого из них было по одному, а то и по два ученых мужа, и те не только описывали их деяния, но и поведали нам их мысли, даже самые пустые, и все их дурачества, включая и такие, которые они самым тщательным образом скрывали, — не могла же постигнуть доброго нашего рыцаря такая неудача, чтобы судьба отказала ему в том, что у Платира и ему подобных имелось в изобилии!