Петер Надаш - Тренинги свободы Страница 21

Возможно, первую точку зрения, за которой скрывались благие намерения и которая утверждала аморальность власти вообще, полезно и нужно было поддерживать — в противовес представлениям действительно пошлым в этическом плане, но если в своих рассуждениях я буду исходить из «полезных и нужных» передержек, моя позиция будет не менее пошлой, чем та, которую я только что назвал этим словом. В последующие десятилетия две эти точки зрения не только укоренились, но и странным образом переплелись. Действительно, убедительных доказательств тому, что самый лучший капитализм хуже самого плохого социализма, найти было невозможно, эту формулу опровергала реальность; зато доказательств тому, что всякая политическая власть аморальна вполне хватало, чем обосновывалось утверждение, что «полезный и нужный» этический релятивизм и есть нравственная позиция.

Можно даже сказать, что в ситуации мирного сосуществования подобные заблуждения стали основой нравственных представлений, а этический релятивизм — консенсусом. Но в представлениях этих досадным образом смешивались понятия легитимности власти и политической нравственности, и сегодня нам ясно, что обсуждать следовало те вопросы, о которых вслух говорить было запрещено.

Выказывать притязания на то, чтобы называться нравственной, может только та власть, которую легитимировали избиратели, но легитимность властной структуры вовсе не означает, что проводимую ею политику я обязан считать нравственной. Если большинство сделало выбор в пользу той или иной политики, узаконив тем самым определенную власть, это не значит, что, независимо от принадлежности к большинству или меньшинству, я могу или должен отказываться от своих представлений о нравственности — ведь только они, мои личные нравственные представления, могут служить гарантией, что политика не станет безнравственной, а если она все же таковою станет, то — гарантией, что она в этом случае перестанет быть легитимной. Легитимность власти — всего лишь необходимая предпосылка нравственной политики, а единственной гарантией такой политики может быть только личная ответственность каждого, то есть моя. В моей личной ответственности не может быть разных уровней, ранжированных в зависимости от «нужности» или «полезности». Я — единственный ее гарант и единственный ее представитель.

К концу восьмидесятых проблема заключалась уже не в том, что подобные принципы нельзя было декларировать, а в том, что, погрязнув в этическом релятивизме, никто и не помышлял о таких вопросах. С грустным смирением пишет об этом Хельга Лейберг[16], тоже принадлежавшая к числу друзей, то есть жертв Саши Андерсона, художница, чью мастерскую в свое время разгромили агенты «штази»: «Рядом с нами струилась прекрасная Эльба, но мы и думать уже забыли о том, в каких отношениях должен быть человек с окружающим миром».

Сегодняшний так называемый гражданин, поспешающий на так называемые свободные выборы, выбирает не между партийными программами, а между своими фантазиями, которые, сообразно с собственными интересами и уровнем нравственного иммунитета, он одиноко лелеял в течение тридцати лет в ситуации безнадежности. Соответственно, мы имеем фантазии социалистические, христианские, фашистские, демократические, национальные, либеральные, но духовные эти фантазмы имеют сегодня не больше реального содержания, чем они имели вчера. Неважно, фантазируем ли мы в качестве избирателя или в качестве депутата, за этим процессом стоит наш печальный, не имеющий будущего прагматичный опыт ежедневных маленьких некрасивых сделок и вялый этический релятивизм. Мы не начали новую жизнь, а продолжаем ту, что была. Нам хочется, проведя жирную черту, заявить: здесь кончается зло и начинается добро. А для этой сомнительной операции нам нужно — и даже полезно — иметь в наличии хотя бы одного Сашу Андерсона.

Наверное, провести жирную черту и сказать: сюда пусть становятся чистые, а сюда — нечистые, хочется многим. Отчаянную попытку такого рода сегодня делают немцы; что касается чехов, словаков, поляков, венгров, то они, видимо, неслучайно не решились вывалить не стесняясь на всеобщее обозрение грязное содержимое тайников национальных секретных служб. Искренне надеюсь, что они этого и не сделают.

Даже в самых демократично функционирующих государствах о деятельности секретных служб принято стыдливо умалчивать. Разумеется, в демократических парламентах существуют комиссии по контролю за этого рода деятельностью, но и они обязуются хранить молчание. И молчать есть о чем, потому что и в демократическом государстве секретным службам, пускай им и не позволено делать все что угодно, очевидно, все же приходится совершать вещи, далеко отстоящие от моральных установлений, которыми в своей повседневной жизни руководствуются обычные граждане. Начальники и агенты секретных служб — разумеется, только в рабочее время — оценивают свои действия не в категориях прекрасного и безобразного, добра и зла, но исходя из нужности и полезности, из всего того, что связано с не всегда афишируемыми интересами государства. Начальник или агент — это человек, которого государство в собственных своих кровных интересах освободило не от уроков физкультуры, а от нравственности. И если государство кровно заинтересовано в том, чтобы можно было и завтра кого-то освободить от нравственности, то сегодня оно не будет разоблачать никого.

Немцы, осмелюсь предположить, пошли на этот цирковой трюк только потому, что неожиданно обнаружили два варианта учреждения, которое в обычных странах бывает в единственном варианте. По всей вероятности, они просто хотели сказать, что от худшего варианта надо избавиться, сохранив необходимый им лучший. Сделать это можно было не поднимая шума. Но, видимо, слишком тяжелое впечатление произвело на них созерцание загубленных жизней своих соотечественников. Или за время мирного сосуществования у них слишком притупилось нравственное чутье. А может быть, сказалось моральное бремя более отдаленного прошлого. Во всяком случае, миру было объявлено, что из двух своих тайных служб они выбирают хорошую. И, следовательно, необходимо продемонстрировать, как выглядела нехорошая. А коль уж продемонстрировали, то можно было назвать по имени и агента дьявола. Тем самым нам словно бы заявили, что, во-первых, в хорошем государстве деятельность секретной службы должна оставаться в тайне, а во-вторых, работая на плохое государство, нехорошо предавать друзей. Что в качестве нравственного урока, прямо скажем, негусто.

И то сказать, не могли же немцы довести до того, чтобы все вкупе агенты дьявола предстали перед судом, — ведь закон запрещает лишь шпионаж в пользу другого государства, но такого закона, чтобы человек не мог быть агентом родного государства и в рамках служебных обязанностей предавать друзей, не было ни в хорошем, ни в плохом государстве. Всякий нравственно полноценный человек согласится, что это нехорошо, потому что предательство, совершенное даже в рамках служебных обязанностей, поступок отнюдь не рыцарский, ибо он может загубить, а то и оборвать чью-то жизнь. Однако закон, по которому человек не имеет права предавать друзей даже в интересах собственного государства, ибо даже в интересах собственного государства он не имеет права губить чью бы то ни было жизнь, можно будет принять только при условии, если все государства согласятся одновременно ликвидировать свои секретные службы. Но до этого отдаленного дня, живи я в фашистском, коммунистическом или демократическом государстве, решение рокового вопроса, как должен поступать я, доверено мне. Немцы, в своих метаниях между этическими и юридическими аспектами, увы, дошли до того, что создали законные рамки для публичного нравственного суда. В деле, подобном тому, о которым мы говорим, расследование производят не органы правопорядка, а рассматриваемый общественным мнением в качестве праведного судии пострадавший. В подобных — этических по своей сути — процессах роль прокурора отводится не государственному обвинителю, а прессе. В подобных процессах нет адвокатов, которые обеспечивали бы защиту обвиняемых, а приговор, как и принято в такого рода моральных вопросах, выносится в парикмахерской, на лестничной клетке, в пивной, на телевидении, в литературном салоне.

Формулируя деликатно, я мог бы сказать, глядя на происходящее, что ситуация эта, конечно, чрезвычайная. Не менее деликатные немецкие коллеги, возражают, говоря о необходимости национальной самокритики. Но в этом случае я вынужден, чуть нажав на перо, заявить, что лично мне затруднительно говорить о какой бы то ни было самокритике, которая начинается не с меня, а с другого.

Бывает, что и невыгодная ситуация имеет свои преимущества. Ни поляки, ни чехи, ни словаки, ни венгры не имеют возможности объявить, какая из их секретных служб была хорошей, а какая — плохой. Демонстрационный материал у них, разумеется, тоже есть, но это не тот материал, который свалился к ним с неба, чтобы — на фоне собственной непорочности — можно было продемонстрировать преступления дьявола. А из собственного материала в этом ателье не шьют. И коль скоро возник вопрос о нравственном самоанализе, для этих народов подобная незавидная ситуация, к счастью, выгодней. Что касается немцев, то на вопрос, почему как раз им стало остро необходимо назвать по имени зло, прикрывшись щитом добра, ответить должны, по-моему, сами немцы.