Евгения Иванова - ЧиЖ. Чуковский и Жаботинский Страница 25

К. Чуковский осыпает евреев похвалами в тоне Максима Горького, когда он говорит о финляндцах[172]. «Благородный финляндский народ приобщился культуре. Он имеет таких писателей, как Ира Ихохонен, скульпторов, как Стобеллиус, экономистов, как Финн-Енотаевский…»

Еврейский народ меньше всего нуждается в таких похвалах. Еврейский народ — большой народ. Он имеет большие добродетели и большие пороки. Из этих добродетелей и пороков можно было бы воздвигнуть две триумфальные арки, и К. Чуковский мог бы прогуливаться под ними, высоко задирая голову, чтобы увидеть их вершины.

Еврейский народ — старый, исторический, сложный народ. Он спаян из своеобразной амальгамы различных племенных элементов, и из Книги, и из гонений. Книга обросла сплетением огромной литературы, как кружевом и паутиной. Гонения тянутся тридцать веков, начиная с Амана.

В античном Риме было предместье Субурра для рабов и евреев, не хуже гомельского «Рва». Гонения проникли в самую душу еврейского народа и отточили ее, как твердую сталь. Эта сталь была орудием самозащиты, потом стала острым орудием мировой культуры, ибо ее лезвие рассекало все, что подлежит рассечению на этом черном, неправедном, уродливом свете.

Из этой стали испанские врачи делали свои первые ланцеты и социальные реформаторы ковали свой узкий и острый скальпель. Много нарывов телесных и духовных, религиозных и социальных вскрыто бесстрашным еврейским скальпелем.

Гений еврейского народа вырос из гонений. Лишь под ударами молота сыплются яркие искры. Берне[173], немецкий Белинский, был бы невозможен без франкфуртского гетто.

Было бы слишком длинно перечислять еврейские вклады в мировую сокровищницу. Ибо от времени Иова и от пророка Амоса евреи внесли в мировую душу искру святого протеста, сомнения и ропота, даже против Бога, даже против судьбы; от Иеремии до Христа еврейские пророки вдохнули миру любовь к ближнему, к слабому: к бедному Лазарю на гноище; к младенцу, ибо сим надлежит царство небесное; к вдовице чужого племени, ибо даже она могла бы собирать крохи у трапезы счастливцев. Все эти сокровища созданы в борьбе, в страданиях, в смертельной опасности.

И когда подумаешь об этих тысячелетних цепях, сердце сжимается странною скорбью. Без них чем может жить еврейство? Чем оно будет точить свои крепкие стальные зубы? Лишь в несчастиях, Израиль, ты познаешь своего Бога.

Но у истории много путей и много ярких тканей и новых построек. Еще свирепствуют погромы, а она уже готовит новое орудие на смену старому.

Ибо возрождается еврейское простонародье, самое тело нации, ее руки и спинной хребет. Шестнадцать веков его не было на свете. Оно погибло в последних восстаниях при Траяне и Адриане, в иерусалимском пожаре и александрийской резне. Было изрублено римским мечом, и кровавые частицы рассеяны во все стороны кругом Средиземного моря. С тех пор жила только голова еврейского народа, были еврейские купцы и банкиры, ростовщики и посредники, раввины и врачи, учители и даже лжеучители, но не было рабочих, каменщиков, ткачей, сапожников, горшечников. А если и были, они скрывались на заднем плане и ничем не проявляли своего влияния. Потом, наконец, история устала переносить еврейский песок с места на место и стала громоздить его на широких равнинах кругом Варшавы и Вильны, и нагромоздила, и размножила, и собрала еврейскую бедноту, шесть миллионов простого еврейского народа.

Пока душа этого простого народа спала, все шло по-старому, но как только она проснулась, в еврейской истории открылась новая эпоха.

В последние четверть века часть еврейского народного тела переброшена в Америку, и на другом берегу океана быстро создается второй еврейский очаг, но социальный состав и там и здесь один и тот же: бедные рабочие, портные, жестянщики, носильщики, каменщики. И если земледельцев мало, то этому нельзя удивляться. Главная тяга современной жизни человечества стремится из деревни в город. Слишком трудно евреям, несмотря на все попытки, создать обратную тягу из города в деревню.

Возрождение еврейского простонародья есть совершившийся факт. Оно привело за собой появление еврейских политических партий. Я не сторонник сионизма, но я понимаю, что сионизм представляет естественное и закономерное явление. Сионизм и бундизм и другие подобные течения выросли из общего корня, или, по крайней мере, корни их широко переплелись в одном и том же подпочвенном слое.

Из этих же самых корней, простонародных и широко разветвленных, родилась новая еврейская поэзия, та жаргонная литература, которою так восхищается К. Чуковский. И просто удивительно, как К. Чуковский доходит до этой связи почти вплотную и все же не видит ее.

— Избушка Хаима-перевозчика стоит на реке. Лет тридцать тому назад это была изба Мойше-перевозчика, а лет через 20 это будет изба перевозчика Давида…

Эта прекрасная ритмичность быта вытекает не из Библии, а из реки, не из того, что Хаим — еврей, а из того, что он перевозчик, из его соприкосновения с природой. Ибо поэзия быта родится только из соприкосновения человека с природой, из творчества рук человеческих над косной, прекрасной, мертвой и яркой материей.

Пока еврейское простонародье говорит на жаргоне, литература его будет писаться на том же жаргоне. По мере того как оно будет ассимилироваться, его литература будет переходить с немецкого жаргона на русский язык.

Процесс ассимиляции еврейства идет вперед огромными шагами в России и в Америке. Не г. К. Чуковскому его остановить.

Я верю в то, что, несмотря на все погромы, век гонений все же уходит в прошлое. История разбивает нашу цепь молотом на живом теле, и каждый удар калечит, и кровь брызжет…

Но какова будет жизнь еврейского племени в будущем без цепи и вне «черты», я не берусь решить. Я знаю, что еврейство не исчезнет. Оно спаяно слишком крепко и существовало слишком долго. Я плохо верю, что еврейство воскресит свою мертвую государственность. Поверю только тогда, когда увижу воочию, хотя бы начало.

Всего вероятнее то, что еврейство в грядущем, как в прошлом, будет играть прежнюю роль всемирного бродила, терпкого и едкого и не всем угодного. Пока народы объединятся и будет единое стадо и единый пастырь, одно человечество и один общий идеал.

В одном могу уверить г. К. Чуковского. Еврейских сил хватит на многое, на две литературы, русскую и жаргонную, или на двадцать, если угодно, на Шолом Аша и Рубинштейна, на Бялика и Антокольского.[174]

Конечно, Рубинштейн только музыкант, а Антокольский только скульптор. И можно спросить с торжеством: где русский писатель еврейской крови и вечной ценности?..

На это есть один ответ: Дух Божий веет где хочет и когда хочет. Если такой писатель еще не родился сегодня, то, быть может, он родится завтра. И кто знает, быть может, он уже родился и живет и в настоящую минуту пишет свою первую поэму или повесть, еще юный и свежий, неведомый миру и критикам.

Владимир Ж<аботинский>. Письмо (О «Евреях и русской литературе»)[175]

В «Свободных мыслях» была помещена статья г. Чуковского о евреях в русской литературе; потом появилась на ту же тему статья г. Тана, больше похожая на лирическое письмо, чем на статью. Последнее обстоятельство дает и мне повод высказаться по этому вопросу. Будь это спор, я бы не принял участия в нем: живу далеко, отвечать на возражения могу только с большим опозданием, а в газетном деле это все равно, что совсем не отвечать на возражения. Иногда я вынужден мириться с этим неудобством; но когда речь касается вопроса, который мне дорог и близок, — еврейского, не хочу ставить себя в положение диспутанта с полузавязанною глоткой. Особенно еще потому, что в русской печати проглядывает какой-то нехороший тон по отношению к инакомыслящим, оскорбительный и недостаточно благородный; говорю, конечно, о передовой печати, остальная вообще вне поля моего зрения. Все это помешало бы мне принять участие в споре. Другое дело обмен личными настроениями, по лирическому примеру г. Тана, и я прошу позволения последовать этому примеру.

Кое в чем наши личные настроения сходны. Меня весьма тронуло, например, что г. Тан пишет всеми буквами черным на белом: «мы, евреи». Это нововведение; насколько знаю, это в русской печати второй случай. Обыкновенно еврейские сотрудники русских газет пишут о евреях не «мы», а «они»; местоимение первого лица приберегается для более эффектных случаев, например: «мы, русские», или «наш брат русак» (я сам читал). Растрогало меня и то, что г. Тан отказывается считаться с пресловутым доводом, будто не следует «в такое время» задевать «такой вопрос». Мы с г. Таном прекрасно знаем, что дело тут не в задевании вопроса, а в упоминовении лишний раз слова «еврей», чего многие терпеть не могут: в этом смысле «такое время» было и год, и два, и пять лет, и пятнадцать лет тому назад. Но вслух, конечно, приводятся самые благородные мотивы — что не надо, мол, «играть в руку». Выеденного яйца не стоят эти благородные мотивы. Из-за них не было еврейскому публицисту никакой возможности поговорить с евреями, читающими по-русски, об их делах или об их недостатках — например, о множестве рабских привычек, развившихся в нашей психологии за время обрусения нашей интеллигенции. Эта интеллигенция не читала ни «Восхода», ни древнееврейских и жаргонных газет, а читала больше всего провинциальную прессу черты оседлости — которую, кроме нее, почти никто не читал, в которой, кроме нее, почти никто не писал и которая в общем не печатала ни одного слова о еврейских делах. Порою хотелось рвать на себе волосы от бешенства, и знаете ли, теперь тоже нередко хочется. Лучше бы тысячу раз «сыграть в руку» черным людям, которые от этого не стали бы чернее, чем так наглухо запереть все пути к среднему еврейскому интеллигенту, чем так упорно приучать его к забвению о себе самом и о долге самокритики, чем так обидно воспитывать в нем унизительное невнимание к себе и своему делу…