Василий Наумкин - Каменный пояс, 1981 Страница 26

Снова появились вербовщики. Говорились пышные речи, замелькали на плацу каменно застывшие лица немецких офицеров, подобострастные улыбки «представителей» РОА и полиции.

Люди умирали от голода и холода, от каторжной работы и зверского обращения, но посулы предателей их не соблазняли. Пленные стояли двумя шеренгами перед кучкой отщепенцев, изможденные, в лохмотьях. «Представители» упражнялись в красноречии, сулили райскую сытую жизнь, а пленные молчали. Тяжело. Мстительно. Жидкие духом давно уже нанялись на иудину службу, но их была горстка. Оставшиеся не сдавались. Их молчание приводило в бешенство немецких приспешников.

Семен Бекетов заметил, что один из приезжих начальников пристально вглядывается в него, и похолодел: то был дядюшка Митрофан Кузьмич Кудряшов. В черном плаще, в фуражке с высокой тульей. Немец и немец. Семен молил бога, черта, дьявола, чтобы они отвели от него взгляд Кудряшова. Спрятаться бы за спину товарища, но, как назло, торчал в первой шеренге.

Кудряшов что-то шепнул немцу, тот согласно кивнул головой, и Митрофан Кузьмич в сопровождении верзилы-полицая приблизился к шеренге, остановился возле Бекетова и, ткнув племянника указательным пальцем во впалую грудь, сказал верзиле:

— Этого ко мне!

И Семен как-то сразу сломился. Он бы возненавидел самого себя, если бы по доброй воле сделал два роковых шага, скорее бы умер от разрыва сердца, чем принял из чужих рук чужое оружие. А тут сдал, обессилел так, что не мог идти. И когда верзила подтолкнул его, Семен потерял сознание. Очнулся, когда мотоцикл въехал в просторный двор. Верзила истопил баню и вымыл Семена, не возмущаясь и не досадуя, что его заставляют обихаживать дохлого пленного. Исправно и равнодушно делал то, что приказано. Вероятно, с такой же исправностью и равнодушием ходил он в карательные экспедиции, расстреливал женщин и детей.

Жили они во флигеле. За обширным двором темнел бревенчатый пятистенник, где обитал сам Кудряшов. К стене примыкало высокое, с крутыми ступеньками крыльцо.

Хмара — так звали верзилу — был широкоплечим детиной с младенчески розовым лицом, глубоко посаженными глазами. Верхние два крючка кителя никогда не застегивались. Подчас на невысоком лбу Хмары собирались морщины, на толстых губах замирала по-детски простодушная улыбка. Бекетов даже стал думать, что этот человек на плохое не способен.

Когда Семен окреп, Хмара принес ему обмундирование и бросил на кровать со словами:

— Оболокайся! К господину начальнику пойдем.

Сразу-то Семен и не сообразил, к какому начальнику. Но стукнул по лбу — ба, так к дядюшке же, Митрофану Кузьмичу, Митрошке, как презрительно звала его мать.

— Ты че мне притащил? — рассердился Семен. — То ж фрицевское барахло! Давай мое!

— Оболокайся! — не повышая голоса, но повелительно и упрямо повторил Хмара. — Сказано! — Он молча взял брюки мышиного цвета и протянул Бекетову:

— На! Господин начальник ждать не любит!

«Не в подштанниках же идти, в самом деле, — усмехнулся про себя Бекетов, — не голышом же предстать пред грозные очи господина начальника». Семен смирился, надел брюки, китель.

— А это зачем? — кинул на кровать пилотку. — Уродина. Гони шапку, зима на дворе!

Хмара молча поднял пилотку, протянул ее Семену, и тот вздрогнул, увидев, как из-под насупленных бровей сверлят его серые холодные глазки. Содрогнулся.

Митрофан Кузьмич встретил племянника радушно, даже тепло. Обнял на радостях. Потом, ласково оттолкнув его от себя, оглядел с ног до головы и заключил:

— Добрый молодец!

Повернулся к застывшему у дверей Хмаре:

— Тебя не держу. Разрешаю бутылку шнапса.

Хмара покривился, будто раскусил кислую ягоду. Кудряшов усмехнулся и смягчился:

— Аллах с тобой, можно первака. Да смотри, вусмерть не напейся!

Довольный Хмара бережно прикрыл за собой дверь.

Митрофан Кузьмич по-домашнему — в черных брюках и белой рубахе, на ногах меховые тапочки. Провел гостя в горницу, где был накрыт стол. Чего только не увидел на нем Семен — и коньяк, и сало, и ветчина, и колбаса, и хлеб, и соленые огурцы, и грибы. Зажмурился: голова закружилась. Ничего себе живет дядюшка!

— Садись! — хлебосольным жестом пригласил хозяин и сам уселся первым. Потерев возбужденно ладони, Митрофан Кузьмич потянулся к бутылке. Наполнил рюмки по самые краешки, ухватил свою за хрупкую ножку толстыми пальцами, с прищуром оценил золотистый напиток на свет и провозгласил:

— За жизнь!

Выпили. Семену коньяк не понравился, папоротником от него пахло. В голове зашумело. Ослаб в плену-то. Раньше косорыловку стаканами хлопал и ни в одном глазу. Нажимал на колбасу, только за ушами трещало.

Митрофан Кузьмич налил по второй. Семен отказался:

— Я че-то боюсь…

— Правильно, не сразу. Приди в себя. Закусывай хорошенько. Доволен, что попал ко мне?

— Не знаю…

— Не барышня, не кокетничай. Считай, что с того света тебя за уши вытянул. Наверняка, там загнулся бы. А?

— Ага, — вздохнул Семен.

— Ну вот. А со мной не пропадешь. Неизвестно, сколь продлится война, а жить надо. Не одолеть большевикам фюрера. Не-ет, кишка слаба.

— А что вам от немцев, дядя? — спросил Семен и глянул на Кудряшова испытующе. Постарел Митрошка. У глаз морщины, виски в куржаке, у рта жесткие складки.

— Видишь ли, Сеня, — после некоторого раздумья ответил Кудряшов, — у меня своя философия жизни. Хочу делать то, что хочу. Хочу жить так, как желаю, а не как мне приказывают. Что мне до немцев? А ничего! Но они дали мне власть, теперь я достиг своего. Хочу милую, хочу казню. Немцы не мешают. А большевики не давали мне развернуться. Вот в чем вопрос, Сеня. Гнали меня в колхоз, а я не хочу! Гнали на фабрику, а я не желаю! Я богатство люблю, Сеня! К слову, камешки те целы?

Бекетов пожал плечами. Не узнавал себя сегодня Семен. Какой-то не такой стал. В лагере не гнулся ни перед кем. Изнурен был телом, но не сломлен духом. А ныне, напялив чужую форму, сник, ослаб душевно, вроде убоялся чего-то. Федор говорил Онике: «Уж если наденешь поганую форму, считай, все пропало. Оружие если возьмешь из их рук, считай, что возврата не будет…» Федора нет, а он, Семен Бекетов, сидит за богатым столом со своим дядюшкой, пьет коньяк и жрет домашнюю колбасу. А Федора вот нет…

— Загнал? — по своему понимая затруднение племянника, спросил Кудряшов.

— Потерял, — соврал Семен.

— Ну и дурак! — огорчился Митрофан Кузьмич. — Знаешь, сколь загреб бы за них?

— Слышал.

— Слы-шал… Эх, Сеня… Ладно, давай еще по одной хлопнем, и я тебе кое-что покажу.

Кудряшов налил себе уже не рюмку, а стакан. Бекетову чуть плеснул. Залпом оглушил, не поморщившись, со скрипом отодвинул стул и исчез в другой комнате. Вернулся, бережно неся в руках черный в узорах ларец. Осторожно поставил на стол и открыл крышку с потускневшей бронзовой монограммой.

— Любуйся! — озаренный внутренней радостью, пригласил Митрофан Кузьмич. — Гляди, Сеня, чем я владею!

Бекетов ахнул — ларец до краев был наполнен браслетами, золотыми кольцами, нитками жемчуга, колье с драгоценными камнями, золотыми зубами…

— Откуда же? — невольно вырвалось у Семена, но он тут же прикусил язык, заметив на лице Кудряшова сатанинско-горделивую улыбку. Догадался.

— Большевики за эти безделушки упекли бы меня к черту на кулички или, скорее всего, на тот свет. А немцы не препятствуют, они поощряют. Вот за это я и люблю жизнь!

— Но это же… Ну чье-то было…

— Чье-то! — воскликнул Митрофан Кузьмич. — То, что у меня, это мое! Мое, Сеня! А тем, у кого это было, уже ни к чему, им уж, Сеня, никогда не потребуется. Вник?

Если до этой встречи Бекетов наивно полагал, что дядя служит в полиции по принуждению, надеялся, что они найдут общий язык, то теперь понял: Кудряшов палач, руки его по локти в крови…

Кудряшов отнес ларчик в другую комнату. Вернувшись, выпил еще коньяку, уже не предлагая Семену, и тяжело плюхнулся на стул. Некоторое время сидел оцепенело, зажав голову руками, вроде засыпая. Затем резко встрепенулся и уставился на племянника, будто лишь заметил его. Да, дядюшка мог пить, не пьянея.

— У тебя отец был шибко идейным, патриота из себя корчил, — начал Митрофан Кузьмич. — И Нюрка с ним скурвилась. Ты зубами-то не скрипи, я не в обиду, я зла на тебя не имею. А имел, подох бы ты в плену…

— Отца-то че приплел?

— Пооботрешься, мно-о-огое поймешь.

— Отпустили бы меня, сделали еще одну милость.

Кудряшов прищурился, и такая в его глазах появилась злоба, что Семен испуганно подумал: «Да он меня кокнет и глазом не моргнет!»

— Нет! — твердо ответил Кудряшов. — Не для того я тебя из ямы выволок, чтоб отпускать. Ты же со всех ног кинешься искать партизан, а их тут хватает. В меня же и наловчишься стрелять. Нет, Сеня, я тебе дам автомат и не вздумай финтить. Хмара будет возле тебя. Ты знаешь, кто такой Хмара? О! Нас с ним судьбина в тюряге сшибла, спасибо немцам — освободили. А Хмара мать свою придушил, вот какой это младенец! Нет, Сеня, мы будем рядышком. А что теряем? Ладно, одолеют большевики, ты думаешь я буду ждать, когда мне намылят петлю? Подорву коготки на запад, там радетелей хватит да еще с моим капиталом. На две жизни хватит. И тебя не обижу. Вник?