Виссарион Белинский - Гамлет, принц датский… Сочинение Виллиама Шекспира… Страница 3

Конечно, Полоний хотел говорить ученым слогом и потому мог употреблять ибо, но сии, действа и бездейства – это уж верх учености в языке. Для сравнения выпишем тот же монолог из другого перевода:

Королева, я клянусь, что мыслю (?) лишь об этом!Он сумасшедший – правда; жаль,А потому и жаль, что правда; – глупая фигура.Да бог с ней, потому что дело в деле!Он сумасшедший – мы согласны – вот и остаетсяНайти причину таковых последствий,Иль, лучше, таковых бесследствий,Ибо следствие есть то, что след пропал от дела,Так, кончено, и наконец идем к концу —Внимания, король и королева!Я дочь имею, ибо эта дочь моя,Которая, из послушания и долга, мнеПередала бумагу, и – прошу послушать.

Опять – то же, да не то: как-то больше жизни, свободы, непринужденности, словом – разговорности.

Сядь, Горацио!Мы вновь на слух твой нападем, столь сильноПротив рассказов наших о виденье,Две ночи здесь ходившем, укрепленный.

Понятно ли? – Нет, чтобы понять, надо перестроить конструкцию, отыскать подлежащее и сказуемое, а когда – скажите – делать это в театре?

Ну, что, Горацио? Ты дрожишь? Ты бледен?Не больше ль, чем мечта, сие виденье?Что мыслишь ты?

Этих выписок довольно для показания недостатков перевода г. Вронченки и пояснения причины его неуспеха; скоро покажем мы его достоинства, – но прежде перейдем к переводу г. Полевого.

Наше суждение о нем будет очень коротко: при разборе пьесы и игры Мочалова мы делали так много выписок, что читатели нашего журнала имеют слишком много данных для суждения.

Язык правильный, в высшей степени разговорный, сообразный с каждым действующим лицом, сверх того, язык живой, согретый, проникнутый огнем поэзии: вот главное достоинство этого перевода. В отношении к простоте, естественности, разговорности и поэтической безыскусственности этот перевод есть совершенная противоположность переводу г. Вронченки. Перечтите сцену с матерью: сколько огня, силы, энергии, сжатости и какая отрывистость, простота! Послушайте, как выражается, в волнении самой могучей страсти, человек с глубокою и великою душою:

А вот они, вот два портрета – посмотри:Какое здесь величие, краса и сила,И мужество и ум – таков орел,Когда с вершины гор полет свой к небуНаправит – совершенство божьего созданья —Он был твой муж! – Но посмотри еще —Ты видишь ли траву гнилую, зелье,Сгубившее великого, – взгляни, гляди —Или слепая ты была, когдаВ болото смрадное разврата пала?Говори: слепая ты была?Не поминай мне о любви: в твои летаЛюбовь уму послушною бывает —Где ж был твой ум? Где был рассудок?Какой же адский демон овладелТогда умом твоим и чувством – зреньем просто?Стыд женщины, супруги, матери забыт…Когда и старость падает так страшно,Что ж юности осталось?

Скажите – не тот ли это язык, который вы ежедневно слышите около себя и которым вы ежедневно сами говорите? – А между тем это язык высокой поэзии, поэтическое выражение одного из самых поэтических моментов духа глубокого человека! Да, актеру можно вполне одушевиться от такой роли и так переданной: он будет чувствовать, что говорит не фразы, а слова страсти, и не запнется ни на одном слове, которое бы могло охолодить его своею изысканностию или неловкостию. При другом переводе ни драма, ни Мочалов не могли бы иметь такого успеха. Мы понимаем, почему почтенный переводчик почти все знаки препинания заменил одним тире: в разговорной и безыскусственной речи нет риторической округленности, при которой одной возможна правильная и точная пунктуация.

Страшно,За человека страшно мне?

Так оканчивается этот дивный монолог, и это окончание принадлежит самому переводчику; но его и сам Шекспир принял бы, забывшись, за свое: так оно идет тут, так оно в духе его{9}. Да, оно вполне выражает это состояние души человека, вникающего в себя, вышедшего из органического полного самоощущения жизни, разбирающего, анализирующего всякое свое чувство, всякое свое ощущение, всякую свою мысль! И это очень понятно: переводчик вошел в дух Шекспира, освоился, свыкся душою с жизнию лиц его драмы, и у него сорвалось шекспировское выражение. – Да, мы глубоко понимаем, как это возможно; это совсем не то, что, переведши прекрасно драму Шекспира, вообразить себя драматиком и начать писать свои драмы, без призвания, без гения художнического…{10}

В переводе г. Полевого везде видна свобода, видно, что он старался передать дух, а не букву. Поэтому, иногда отдаляясь от подлинника, он этим самым верно выражает его: в этом и заключается тайна переводов.

Но мы слишком далеки от того, чтобы почитать перевод г. Полевого совершенным: нет, в нем много недостатков, и очень важных. Вообще г. Полевой более перевел «Гамлета» для сцены, нежели передал его: передать значит заменить подлинник, сколько это возможно. Он торопился, переводил его наскоро, между множеством других дел, а Шекспир требует глубочайшего изучения, всей любви, всего внимания, совершенного погружения в себя{11}. От этого в переводе г. Полевого ослаблено много этих оттенков, этих черт, которые не важны только для поверхностного взгляда, но составляют всю сущность поэтического создания. Укажем, для доказательства, на некоторые места, принимая перевод г. Вронченки за самый верный в буквальном смысле; в том превосходном монологе, которым заключается второй акт и в котором, по уходе актеров, Гамлет упрекает себя за недостаток силы для мщения, у г. Вронченко он говорит:

Сего я стою: мягкосердый голубь,Я не имею желчи, и обидаМне не горька.

В этих словах весь Гамлет. У г. Полевого это совсем выпущено.

Равным образом у него ослаблена сцена сумасшествия Офелии:

Его опустили в сырую могилу,В сырую, сырую могилу!Как идет этот припев к оборотам колеса в самопрялке!

Так говорит у г. Вронченко безумная Офелия, и эти слова глубоко выражают энергическую дикость ее сумасшествия. У г. Полевого это выпущено.

Полоний. Как это длинно!

Гамлет. Как твоя борода: не худо и то и другое отправить к брадобрею (к цирюльнику, говоря средним или низким слогом). Продолжай, друг мой! Он засыпает, если не слышит шуток или непристойностей.

Последнее выражение Гамлета характеризует Полония; в переводе г. Полевого оно выпущено.

Супруг столь нежный!Он небесным ветрамПретил дуть сильно на лицо супруги!Земля и небо! должно ли припомнить?И обладанье, мнилось, умножалоВ ней обладанья жажду!

Так говорит Гамлет о любви своего покойного отца к своей жене, а его матери; в переводе г. Полевого это прекрасное место ослаблено.

О, если бЯ властен был открыть тебе все тайныМоей темницы! Лучшее бы словоСей повести тебе взорвало сердце,Оледенило кровь, и оба глаза,Как <две>{12} звезды, исторгнуло из мест ихИ, распрямив твои густые кудри,Поставило б отдельно каждый волос,Как гневного щетину дикобраза!

Это говорит Гамлету тень отца в переводе г. Вронченка, и каком переводе! уже не только поэтическом, но и художественном. Г-н Полевой перевел это место так:

О, если б мог я рассказать тебе, —От одного бы слова кровь застыла,И очи выпали б слезами,И каждый волос на главе твоей стал дыбом!

То, да не то. Вообще там, где драматизм переходит в лиризм и требует художественных форм, с г. Вронченком невозможно бороться.

Иди теперь в уборную красавицы; скажи, что пусть она хоть на палец толщиною наложит румян на щеки – ее ждет такое же превращение; заставь ее смеяться при том.

Это ослаблено в переводе г. Полевого.

Г-н Полевой сделал много выпусков: он исключил непристойности, каламбуры, непонятные намеки, укоротил по возможности роли тех актеров, от которых нельзя было ожидать хорошего выполнения; словом, он в переводе сообразовался и с публикою, и с артистами, и со сценою. Это хорошо; но мы не понимаем причины выпуска нескольких прекрасных мест. Превосходнейшая сцена пятого акта, на могиле Офелии, не только ослаблена – искажена.

У г. Вронченки Гамлет на вопли Лаерта отвечает такою высоколирическою и превосходно воссозданною выходкою:

Кто сей, чья горесть столь неукротима?Чей вопль, в пути задерживая звезды,Их изумленьем поражает? Я здесь,Принц датский, Гамлет!

У г. Полевого это заменено одним стихом:

Кто хнычет тут, кто смеет плакать?

У г. Вронченки: