Георг Брандес - Байрон и его произведения Страница 3

Отношения между матерью и сыном становились тем более неестественными, чем с большим спокойствием и насмешкою относился Байрон к припадкам бешенства своей матери. Дело дошло до того, что однажды вечером они оба отправились в аптеку с просьбой отпустить безвредной микстуры, если кто-нибудь из них спросит себе яду. Угрожали-ли они друг другу самоубийством? С горьким юмором говорить молодой Байрон в своих письмах о прогулках, благодаря которым он нередко избегал домашних сцен и о которых он ни слова не говорил из страха, по его выражению, «перед обычными материнскими буйными завываниями».

В 1805 году Байрон поступил в Кэмбриджский университет, где проводил свое время не столько в занятиях университетскими науками, сколько в телесных упражнениях, которым он еще с детских лет отдался с особенным жаром, чтобы как-нибудь загладить свой физический недостаток, езда верхом, плаванье, нырянье, стрельба, бокс, игра в крокет и попойки – вот искусства, которые он считал своим священным долгом изучить во всей полноте. В нем уже начал немного проглядывать денди. Из одного мальчишеского хвастовства ходил он обыкновенно гулять в сопровождении хорошенькой девушки, которую одевал пажем и выдавал за своего младшего брата[4]; раз даже он дошел до того, что под этим именем представил ее одной незнакомой даме на водах в Брайтоне.

Ньюстедское аббатство отдавалось в наймы; лишь только наемщик оставил его, Байрон не замедлил переселиться туда. Это – старинное готическое аббатство с трапезною и кельями, заложенное еще в 1170 году, обнесенное кругом стеною, с парком, озером и готическим колодцом на дворе. Здесь, вместе со своими товарищами, наперекор всем правилам, он вел самую бесшабашную жизнь, отличавшуюся тем же характером и оригинальностью, которые так часто встречаются у гениальных юношей, еще не вполне совпавших задачи и цели своего существования. Вставали обыкновенно в замке часа в два по-полудни, затем фехтовали, играли в волан, стреляли из пистолетов, а после обеда к великому ужасу богобоязненных соседей, пили круговую из черепа, наполненного бургонским вином. Черен этот, случайно вырытый садовником и, вероятно, принадлежавший какому-нибудь монаху, по нелепой прихоти Байрона, был оправлен в серебро и служил поэту и его товарищам вместо чаши, когда они, из чистого ребячества, одевались в монашеские рясы и обвешивались четками и крестами[5]. Не следует, однако, смотреть на эту проделку с черепом, как на юношеский цинизм, нередко обнаруживаемый, например, молодыми медиками. Характер, подобный Байроновскому, по всему вероятию, чувствовал мучительное наслаждение, имея во время пирушки перед глазами такое своеобразное memento mori. В стихах, которые Байрон написал на кубке говорится, что прикосновение губ человеческих для мертвеца, во всяком случае, менее противно, чем прикосновение червя. Однако, его странные выходки отнюдь не вытекали из одного необузданного высокомерия. Им овладевала не только та грусть, которая так часто встречается у выдающихся натур в их первой молодости, вследствие сознания, что им, наделенным еще неиспытанными способностями и силами, предстоит стать лицом к лицу с труднейшими вопросами жизни, – ему присуща была еще меланхолия, вследствие его склада характера, воспитания и его бурных страстей. Из этого периода его жизни рассказывают два анекдота, от которых биографы его обыкновенно приходят в восторг. Первый касается его собаки.

В 1808 году, на могиле своей любимой собаки он сделал в высшей степени мизантропическую надпись, в которой превозносил собаку на счет всего человечества и в то-же время сделал завещание (.впоследствии уничтоженное), в котором высказывал желание быть похороненным рядом с этой собакой, своим единственным другом. Другое свидетельство одиночества, испытанного им, относится к тому, каким образом он отпраздновал день своего рождения в 1809 году. В этот день ему исполнился 21 год, и по английским законам он сделался совершеннолетним. День этот в Англии считается величайшим торжеством; аристократия празднует его танцами, иллюминацией, фейерверком и угощением всех фермеров. Байрон был так беден, что только за лихвенные проценты мог раздобыть денег, чтобы зажарить, по обычаю, целого быка и сделать своим людям бал. Ни ряда экипажей с именитыми поздравителями не было видно у ворот его замка 22-го января 1809 года, ни мать, ни сестра, ни опекун, ни кто-либо из родственников не явились к нему с визитом, и он провел этот день в одной из лондонских гостинниц. В одном из его писем за 1822 год говорится: «Разве я не рассказывал вам, как я в день своего совершеннолетия ел за обедом яичницу с вядчиной и запивал ее бутылочкой эля? Это мое любимое кушанье и мой любимый напиток. Но так как мой желудок не выносит ни того, ни другого, то я позволяю себе эту роскошь только раз в четыре или пять лет, да и то по большим праздникам». Понятное дело, приятнее быть богатым, чем бедным, и более льстит самолюбию, если приходится принимать всякия родственные и неродственные поздравления, чем если чувствуешь себя в полнейшем одиночестве, но в сравнении с теми трудностями, лишениями и унижением, с которыми приходится бороться каждому современному молодому плебею в начале своего жизненного, поприща, горе этого юного патриция едва-ли может быть принято во внимание. Оно имеет свое значение только в том отношении, что заблаговременно указало Байрону, который, как аристократ, мог бы очень легко занестись в своих сословных чувствах, как нередко единичная, изолированная личность нуждается в посторонней помощи.

Ни одно из величайших политических событий того периода, ни общий энтузиазм, ни общее негодование против исторических катастроф, которыми так богато было то время, не могли оторвать Байрона от его беспорядочной, безтактной жизни в Ньюстеде. События, как смерть Фокса или как позорное для Англии бомбардирование Копенгагена, не заинтересовали юношу, которого, как человека, должно было бы волновать всякое политическое событие, будь оно хорошо или преступно. Только благодаря личной литературной неудаче, произошел переворот в его жизни. Во время своего пребывания с лета 1806 до лета 1807 года в маленьком городке Соутвеле, Байрон написал свои первые поэтические опыты, которые были встречены весьма сочувственно младшими членами семейства Пиго (Pigot), которое жило по соседству с ним. В марте 1807 года появился сборник его стихотворений, под заглавием «Hours of idleness» («Часы досуга»). Между этими стихотворениями редкое обладает какими-либо достоинствами; те из них, которые проникнуты живою энергией или неподдельным чувством, теряются в массе ученических попыток, частью переводов и подражаний прочитанным в школе классическим поэтам и Оссиану, частью сентиментальных, слабых в стилистическом отношении стихотворений, воспевающих дружбу и любовь. Впрочем, некоторые стихотворения ясно указывают нам будущего Байрона, как по своему характеру, так и по слогу. Так, в стихотворении «То а lady» («К даме»), посвященном Мэри Чэвортс, встречаются истинно байроновские строфы.

В действительности-же, стихотворения эти прошли почти неаамеченными, а так как они к тому-же сопровождались ребяческими и безтолковыми примечаниями, предисловием с большими претензиями и сверх всего к имени автора, красовавшемуся на заглавном листе, было прибавлено «несовершеннолетний», то этот сборник послужил богатым материалом для насмешки и сатиры. В январе 1808 г., в «Edinburgh Review», одном из лучших критических органов того времени, был помещен крайне едкий разбор этих стихотворений, сделанный, по всему вероятию, лордом Вруном (Brougham). «Несовершеннолетие, говорится там, можно видеть и на заглавном листе, и даже на переплете… Если-бы кому-нибудь пришло в голову посетовать на лорда Байрона за изданную им массу стихов, то этот судья, на верное, уж не признает их за истинную поэзию… Он мог-бы это объяснить несовершеннолетием поэта, но так так товар предлагается добровольно»… и т. д. Затем, рецензент снова продолжает: «Очень возможно, что автор желает сказать: смотрите, как мальчик может писать! И вправду, вот стихотворение 18-ти летнего молодого человека, а вот и 16-ти летнего. Будучи далеки от мысли, что эти жалкие стишонки написаны в промежуточное время между гимназией и университетом, мы, напротив, склонны думать, что из десяти английских гимназистов девять в состоянии написать точно также, а десятый напишет даже лучше самого лорда Байрона… Мы считаем своим долгом ему заметить, что удачная рифма и правильный размер, – и это, впрочем, но всегда у него удается – далеко еще не составляют всего того, что требуется от поэта. Для поэта нужна еще некоторая фантазия и т. д.» Затем, – рецензент советует Байрону распроститься навсегда с поэзией и воспользоваться своими способностями и преимуществами своего положения для чего-нибудь иного, более полезного. Рецензия эта, направленная против одного из величайших поэтов нашего века человеком, задавшимся мыслью критически разбирать и ценить произведения человеческого ума, не смотря на некоторую долю правды, была, надо сознаться, весьма и весьма неловкою шуткой. Но она наиболее всего послужила Байрону на пользу. Она раздразнила его, как дерзкий вызов; она смертельно ранила его тщеславие и пробудила в нем гордость, которой суждено было пережить это тщеславие. Приятель, посетивший его тотчас после того, как статья эта побывала уже в руках у Байрона, уверяет, что глаза поэта светились таким чудным выражением злобы и гордости, что художник, который пожелал-бы изобразить оскорбленное божество, вряд ли бы отыскал лучший образец для изображения страшной красоты. От своей среды он скрыл, как глубоко он был оскорблен; в одном из писем того времени он сожалеет, что на его мать эта рецензия подействовала так сильно. Он говорит, что ему эта статья не испортила ни сна, ни аппетита, и прибавляет, что эти бумажные пули только научили его твердо стоять под выстрелами. Лет десять с небольшим спустя, он пишет: «Я еще очень живо помню, какое впечатление произвела на меня Эдинбургская критика: это была чистейшая ярость, решимость дать отпор и отомстить за себя, но отнюдь не малодушие или отчаяние. Безжалостная критика – это яд для начинающего писателя; она сбила меня с ног, но я поднялся снова… и решился, во что-бы то ни стало, заставить умолкнуть это воронье карканье и вскоре снова заговорить о себе». Таким образом, толчек, данный извне, заставил страстную и разбитую душу молодого человека сосредоточиться на одном чувстве, на одной идее. С твердою решимостью и упорною настойчивостью начал он работать, спал днем, вставал после солнечного заката, чтобы иметь больше покоя, и писал в продолжение нескольких месяцев целые ночи напролет, вплоть до рассвета, свою знаменитую сатиру «Английские барды и шотландские обозреватели».