Сергей Андреевский - Книга Башкирцевой Страница 3

Жажда красивой известности была присуща Башкирцевой, как стихийная сила. Будучи еще двенадцатилетней девочкой, она очень резко определила свое призвание: прославиться, быть знаменитой, быть известной повсюду. Она сознавала свою огромную и всестороннюю даровитость, свое умственное превосходство, свою чуткость и вкус, и, обремененная этими дарами, не будучи еще в состоянии в них разобраться, счастливая и гордая их обладанием, она была бесповоротно убеждена, что рано или поздно, так или иначе, эта ее внутренняя сила высоко ее поднимет над толпой и обратит на нее внимание мира. Она открыто высказывается на этот счет в своих записках, не смущаясь тем, что такое самообожание ее может кому-нибудь показаться глупым и даже противным. Она сознается, что эта страсть иногда достигает у нее чудовищных размеров. «В те минуты, когда я одержима манией величия, – пишет она, – все предметы мне кажутся недостойными моего прикосновения, мое перо отказывается записывать обычное название дня. Я смотрю с сверхъестественным презрением на все окружающее и затем, вздыхая, говорю себе: „Ну, ничего. Смелее! Это время есть только переход, ведущий меня туда, где мне будет хорошо…“» Слова эти написаны Башкирцевой в начале пятнадцатого года. Это еще только детство, но детство, обещающее в Башкирцевой тот рельефный и определенный склад натуры, который, как редчайший феномен, должен был воплотить в одном себе целые массы бесцветных разновидностей того же типа.

Мы видим далее, что с течением лет перед этой необыкновенной, сильной и самоуверенной девочкой жизнь выдвигает свои неумолимые преграды. Но ничто ее не ломает. Она сама создает план своего воспитания, изучает древние языки, проводит ночи за книгами, учится пению и рисованию, мечтает о готовом пьедестале для известности – о браке с высокопоставленным лицом, о каком-нибудь случайном выходе из безвестности; но время идет, внутренние силы растут, а звезда славы так и не думает обозначаться на горизонте…

Следует отметить, что, несмотря на все кажущиеся признаки авантюристки, позерки, взбалмошной искательницы рекламы и т. п., вы чувствуете, однако, в Башкирцевой тот вполне благонадежный нравственный фонд, который всегда свойственен, как нечто подразумеваемое, натурам возвышенным. Она добра, справедлива, честна и сострадательна настолько, насколько это требуется в обыкновенном человеческом обиходе, о котором она мало думает, поглощенная своей высокой миссией, но в котором она, как будто автоматически, всегда поступает хорошо и благородно. Как женщина, она вполне застрахована от какой бы то ни было нравственной порчи. Женскую любовь она понимает скорее теоретически и понимает очень тонко, но считает для себя невозможною вследствие своих чрезмерных требований от того мужчины, которого она могла бы полюбить всем сердцем. Но в браке, каков бы он ни был, она всегда предвидит для себя неизбежный долг верности. Половая чистота Башкирцевой (вопреки упомянутому нами смешному упреку одного критика в «неблагопристойности») поистине необычайна. Всего однажды у Башкирцевой было нечто вроде романической истории с племянником кардинала А. Страсть молодого итальянца уже начинала ее волновать, ее тешило кокетство с ним, и его образ не на шутку завладел ее воображением. Дело дошло до любовного свидания, в пылу которого А. заговорил с Башкирцевой на «ты» и поцеловал ее в губы. Но гордость и чистота не покидали Башкирцеву и в эти минуты. Обращение на «ты», даже со стороны молодого человека, который ей нравился, обдало ее холодом и показалось ей унизительным. На следующий день Башкирцева была грустна, а на третий – она уже упрекала себя за свой поступок. «Будем легкомысленны, – писала она, – с мужчиной серьезным и любящим, но будем строги с мужчиной легкомысленным». Немного спустя она окончательно себя осудила: «Я поняла, наконец, что поступила дурно, дозволив поцелуй, всего один, но все-таки – поцелуй; что мне не следовало назначать свидания внизу лестницы; что, если бы я не выходила в коридор и далее, если бы я не искала случая остаться наедине, – мужчина имел бы ко мне более уважения и у меня бы не было ни досады, ни слез». И ровно через год, против этого места дневника, Башкирцева сделала пометку: «Как я люблю себя за то, что так говорила! Какая я милая!» С негодованием отзывается Башкирцева о вольности нравов в русских пьесах: «На сцене целуются в губы, как будто бы это было совершенно просто, и это происходит между любовниками, между мужем и женою… целуют друг друга в шею, в щеки и т. д., и публика молчит, и это ей кажется обыкновенным… Светские барышни, симпатичные молодые девушки в пьесе дают пощечины молодым людям, которые объясняются им в любви и которых они подозревают в том, что они любят только их приданое. Если бы это еще происходило в среде кокоток или в фантастическом царстве, или в оффенбаховском древнем мире под аккомпанемент обычных в этом случае шалостей и веселья, – ну, тогда бы еще куда ни шло! Но нам показывают граждан, помещиков, людей, как вы да я, и это серьезно? – Не знаешь, право, что и сказать!»

После рассказанного нами романического эпизода, случившегося с Башкирцевой на шестнадцатом году, она уже не имеет никаких романов. Она для этого слишком серьезна, слишком по-мужски создана, слишком озабочена воспроизведением себя – не в детях, а в творческих проявлениях своей богатой духовной натуры.

В 1879 году, когда ее семейство поселилось в Париже, Башкирцева впервые начинает заниматься живописью, и с той поры, в течение семи лет, это искусство делается ее мучением до самой смерти.

Существует мнение, что Башкирцева и живописью занималась только для рекламы, что она не любила своего дела, как любят истинные художники, и что ее артистическая репутация раздута влиятельными людьми, посещавшими богатый салон ее матери. Мы не видели картин Башкирцевой и не можем говорить о ней, как о живописце. Но что живопись была ее призванием, что она нашла в ней единственную цель своей жизни и отдавала ей все свои силы, – все это для каждого непредубежденного читателя дневника становится совершенно бесспорным. Все оставленные Башкирцевою картины составляют только начинания и пробы: одна уже неумолимая настойчивость ее в самоусовершенствовании, – настойчивость, возраставшая до последнего дыхания, – доказывает присутствие в ней внутренней мощи. Нам при этом поневоле вспоминаются слова Сары Бернар об одной даровитой девочке, которая будто бы добровольно отказалась от сценической карьеры: «Если бы она чувствовала в себе силу сделаться великой, она бы, несмотря ни на что, подчинилась непреодолимому влечению, всевластности фатума. Самоотречение есть ложь. Отказываются только от неведомых лавров…»

Нужно ли объяснять, что истинное призвание проявляется у разных людей при самых разнообразных условиях: у одного – рельефно и быстро, а у другого – исподволь и туманно; иной сразу и страстно любит свое дело, а другой начинает как бы нехотя и только потом уже все более и более увлекается; у одного – первые штрихи уже блистательны, а у другого – долгие опыты не раскрывают еще истинного дарования. Итак, когда Башкирцева остановилась на живописи, то ей было ясно только одно, что у нее есть способности и что ей следует трудиться. Первый толчок был чисто рефлективный. Но раз только она очутилась на этом пути, как сейчас же поняла, что вот, наконец, в этой именно сфере, а ни в какой другой, она сможет сделать действительно нечто большое. И как только она это почувствовала, она принялась за труд.

С первых же шагов она убедилась, что ее большие способности находятся в совершенно сыром виде и что ей придется еще долго ждать и много работать, пока она их сделает пригодными для свободного творчества. Она приходила в отчаяние. Столько лет, в течение которых она могла бы готовиться, пропали у ней попусту! Сколько учениц в рисовальной школе, рядом с нею, гораздо менее талантливых, – превосходят ее в технике!

Но она не унывает и обрекает себя на целый год тяжелой школы. Она ведет настоящую жизнь чернорабочего, просиживая с утра до ночи в холодной мастерской, вне своего дома, повязанная фартуком, над своими рисунками и моделями, удалившись от всякого общества и покинув все развлечения. Она работает не разгибаясь, обедает наскоро, зябнет и простуживается – и с каждым днем убеждается, что успех дается далеко не так легко, как ей думалось. Между тем, она невероятно торопится, как вследствие своей кипучей натуры, так и в силу неопределенного, но давнего и постоянного опасения, что ей суждено недолго жить, что она умрет, не успев ничего сделать, не насладившись славой и не оставив своего имени. А тут как раз болезнь горла усиливается; воспалительный процесс, под влиянием постоянных простуд, спускается в бронхи и захватывает легкие.

Вера в свое большое значение не покидает Башкирцеву, но прежнего довольства собою у нее уже нет. Ей все чаще приходится переживать приступы горького уныния… Но эта первая половина ее художественной карьеры еще не так интересна и трагична. Вы еще не видите из ее записок, чтобы в ней загорелся настоящий «божественный огонь». Все это еще только хлопотливое и трудное налаживание будущего таланта на его настоящую дорогу, но это еще не самый талант. Свет уже близко, но это еще не свет.